Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис
За месяц до моего рождения в квартиру вошла незнакомая женщина. Она объяснила визит просьбой ее 19-летнего сына-фронтовика. Володя Цукерман — так звали юношу — просил разыскать семью майора Семена Аркадьевича Махлиса, спасшего ему жизнь, и, если надо, всячески помочь. Мать благодарного фронтовика опытным глазом оценила всю серьезность положения мамы и, не раздумывая долго, увезла ее к себе на Шаболовку, ухаживала, как за собственной дочерью.
Из материнской утробы меня вынесли ногами вперед, зато в рубашке. Еле живым был доставлен из «элитного» роддома Грауэрмана на Арбате назад на Шаболовку в заботливые руки беспокойной Евгении Владимировны, которая подняла на ноги всю московскую профессуру. В доме Евгении Владимировны и прозвучало впервые непонятное слово «пенициллин». Так назывался чудодейственный препарат, который уже был изобретен, но еще не достиг массового потребителя, и с которым врачи связывали большие надежды. За ампулу просили 6000 рублей. Такие деньги у нас дома не водились ни до, ни после. И снова выручила Евгения Владимировна, которую мама всю свою жизнь будет почитать как моего ангела-хранителя. Евгения Владимировна привезла к маме самого профессора Сперанского, вручила ему деньги (только Бог знает, где она их добыла) и сказала:
— Я хочу, чтобы этот ребенок жил.
Затем свершилось то самое чудо — из двадцати шести умирающих в моей палате младенцев только одному была дарована нелегкая, но вполне достойная жизнь. Остальные кроватки быстро пустели.
Впоследствии смерть продолжала играть со мной в кошки-мышки, высовываясь из самых неожиданных углов. В Москве при самых нелепых обстоятельствах я едва не сгорел в огне и не подпалил собой дом. На Колыме провалился под трехметровый лед, едва не угодил в лапы медведя-подранка, и трижды «увернулся» от пули. В Лос-Анджелесе был разбужен 7-балльным землетрясением, эпицентр которого, находился всего в 17 милях от моей раскладушки. Только счастливое стечение обстоятельств уберегло от гибели в боевых действиях на Голанских высотах в войну Судного дня, где полег весь взвод, к которому я был приписан. Вишенкой на торте станет чемоданчик с 20 кг взрывчатки, который установит и приведет в действие в аккурат под окнами моего офиса в Мюнхене знаменитый Шакал — звезда международного терроризма Карлос. После всех этих «едва», «почти», «увернулся», «уберегло» самое время затрепетать перед Богом, задуматься о Высшем промысле. Но этого не случится. Для кого — промысел Божий, а для кого — прихоть фортуны.
Вскоре меня вернули на Арбат — отец, демобилизовавшись, получил ответственную работу и скромную квартиру в коммуналке на Арбате, 17. Я развивался медленно, и родители не расставались с чувством страха перед новыми опасностями. Особенно тяжелое бремя лежало на маме. Семен, демобилизовавшись, вплотную переключился на гражданскую карьеру. Он не был чужд гусарских слабостей и потому дома появлялся все реже и реже. Спасаясь от детского плача и развешенных по квартире пеленок, он искал утешения в кабацком чаду и в объятиях не обремененных пеленками гетер. Случалось, что он исчезал на несколько дней, возвращался навеселе. Семейные скандалы влекли новые исчезновения. Мама взывала к его отеческим чувствам, показывая на копошащихся больных младенцев. Тогда он задерживал помутневший взгляд на мне и объявлял:
— А это не мой ребенок.
В один прекрасный день сомнения отца были развеяны. И позаботился об этом я сам. Во время очередного спора между родителями именно после этой роковой фразы я отчетливо произнес: «ЧЕЙ Я?». Это были мои первые осмысленные слова.
Поставить такой вопрос в полтора года — гениальней, чем ответить на него в тридцать. Но кто сказал А, должен и Б сказать. Когда-нибудь я для себя разберусь и с этим вопросом. И ждать-то осталось не так долго — каких-нибудь тридцать лет, пока родится величайший в истории философ и мой потенциальный единомышленник Кот Матроскин:
«Я ничей, я никому не принадлежу… я сам по себе, я свой собственный.»
Потенциальным я назвал его лишь потому, что к моменту его рождения я уже разберусь с притяжательными местоимениями и, не дожидаясь милости от природы, вслед за Мандельштамом, окончательно пойму, что
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
Философский вопрос даже решил на какое-то время исход спора между родителями. Но мне еще только предстояло с этим вопросом помучиться. Ведь сколько раз твердили: жить надо проще. Взять хотя бы одного из столпов мемуарного жанра Бронислава Нушича, который признавался, что первое осмысленно произнесенное им слово было — «дай». Слава Богу, со временем почти фотографическое сходство с оригиналом, не оставлявшее сомнений в происхождении моих генов, окончательно выбило почву у отца из-под ног, и этот аргумент в семейных разборках отпал. Тем не менее, в дальнейшем я старался не задавать старшим вопросы, которые могут поставить их в затруднительное положение. Мне было их жалко. Хотелось самому «дойти до самой сути».
Мама из последних сил удерживала нас на плаву. Родственники и соседи старались внушить ей уверенность в себе, твердили, что на Семене свет клином не сошелся, что при ее обворожительной внешности, искристости характера и жизнелюбии ей не следует бояться судьбы. Но Ася гнала от себя мысль о разводе. Она все еще надеялась «сохранить семью». И главное — она, увы, любила мужа.
Сестра мамы Махля (для нас — тетя Маня) не могла равнодушно взирать на страдания Аси и предложила ей неожиданное частичное решение проблемы.
Родители. Воронеж, 13 мая 1937 г.
СЫНОК НАПРОКАТ
Махля вышла замуж перед самой войной и не успела обзавестись собственными детьми. Молодожены поселились во Львове, но война разлучила