Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Сёма.

Но Семён не откликнулся. Иван тронул его и почувствовал одеревенелость и запах смерти. Нащупал и потянул его винтовку к себе, она не поддавалась, и тогда что есть силы дёрнул на себя.

Семён, не меняя позы, упал на бок. Мосинка оказалась у Ивана, он вздохнул о Семёне и пополз к своим.

Полз он медленно, часто останавливаясь и пытаясь отдышаться. Голова давала о себе знать, и любое резкое движение вызывало жуткую боль в затылке.

В окопе не ждали, думали, что всё, конец Ивану, но обрадовались как маленькому, неожиданно свершившемуся чуду.

Гришка, увидев Ивана, перекрестился и, стараясь его обнять, два раза повторил, радостно улыбаясь и едва не расплакавшись от волнения:

– Слава богу! Слава богу!

На громкие радостные возгласы прибежал Сашок, долго смотрел на Ивана и даже погладил по руке, желая убедиться, что он живой. Видимо, все осколки от взрыва достались Семёну, а ему только лёгкая контузия.

А лейтенант сказал, как бы извиняясь:

– А я уже похоронку на тебя сочинил. Доложили – лежишь бездыханный.

И все, стоявшие рядом и слышавшие слова взводного, решили, что это хорошая примета. И Ивану теперь жить и жить.

Пока обсуждали этот момент, он вспомнил, что не ужинал. Но все развели руками. Ужин честно поделили между живыми.

Иван, уже слегка поругал себя за то, что съел НЗ, и рассерженно подумал: «На войне постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то покоя. Зато вдоволь мин, которые прилетают, бомб, которые падают, снарядов, что рвутся совсем рядом. И всё это для того, чтобы убить тебя».

Даже Григорий, до слёз обрадовавшийся возвращению Ивана, не смог ничего предложить. Да и какой с него спрос. Он человек не запасливый, не добытчик, одним словом. Только стоял и причитал, поглаживая руку Ивана:

– Господи, счастье-то какое, господи.

Так бы и стоял Гришка истукан истуканом, но Иван, стукнув ладонью о край окопа, сказал строго:

– Всё, спать.

И все разошлись. И Гришка пошел спать, вытирая рукавом слёзы, выступившие от радости, и долго не мог заснуть от волнения и крутился с боку на бок. Наконец, успокоился и заснул. И снились ему дом, мать и Зорька.

Иван тоже никак не мог заснуть. Он слушал далёкую, то затихавшую, то усиливающуюся канонаду, словно огромные, до неба, часы отбивали время.

Нестерпимо захотелось есть. Конечно, у кого-нибудь есть заначка. Но кто признается, а тем более отдаст последнее. И вдруг он вспомнил про Семёна. Сидор на нем, и никто мертвяка не тронул.

А Семён – парень прижимистый. У него, что ни спроси, всё есть. Давать-то он давал, но и возвращать требовал вовремя, и хоть проценты не брал, но свой интерес всегда соблюдал. А тут не стало Семёна, а сидор при нём, не тронутый.

Народ во взводе суеверный, у покойника и пылинки не возьмёт. Но Ивану не до церемоний, жрать хочется так, что хоть криком кричи.

Он долго вглядывался в темноту. В гладкой степи заметить бугорок нетрудно. Вот он, метрах в ста.

И не думая, что немцы могут обнаружить и открыть огонь, Иван осторожно выбрался из окопа и, работая локтями, всё время прислушиваясь, пополз в нейтралку.

Хоть и ночь, а ухо держи востро, мало ли что ночью немцам вздумается: может, и они, с голодухи, как Иван, пойдут вещмешки потрошить.

Нет, немцы вели себя тихо. Покушали хорошо, вот и спят. Только пиликала губная гармошка. Видно, часовому скучно, вот он и пиликает. Иван даже подумал:

– Пусть пиликает, лишь бы не мешал.

Семён лежал так же, на боку. Иван попытался снять вещмешок, но закоченевшие руки Семёна не сгибались. Пришлось развязать сидор, выложить всё на землю. Снять, а потом запихнуть всё обратно. В портянке оказались сухари, банка тушенки, пшённый концентрат и пачка махорки, кузнечный комплект, верёвка и ещё какие-то бумаги. Письма, подумал Иван. И решил, что утром отправит их на родину Семёна.

Правда, при возвращении чуть не случилась оплошность. Их часовой, заслышав шуршание, уже передернул затвор. Но Иван вовремя подал голос, так что отделался лёгким испугом. А поделив с часовым поровну добытые продукты и употребив свою половину, с чистой совестью пошёл спать.

И спал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил свалившийся словно ниоткуда, вечно улыбающийся ротный замполит.

– Здравствуй, Иван Евсеевич, – обратился и протянул чистую руку Ивану.

Ивану было неудобно своей грязной, давно не мытой лапищей жать замполиту чистую руку, но и не жать нельзя.

А замполит неожиданно спросил:

– Как поживаешь, Иван Евсеевич?

– Да вот, контузия проклятая, на слух оглушен и ослаб.

– Живой. И это главное. А контузия не сегодня завтра пройдёт, – заключил замполит.

Иван соглашаясь покивал головой и при этом подумал, правда ли замполит такой уважительный или должность обязывает. Неизвестно, как дальше развивался бы ход мыслей Ивана, но замполит неожиданно спросил:

– Не пора ли тебе, Иван Евсеевич, заявление в партию подать?

Иван, от неожиданности не зная что ответить, переминался с ноги на ногу. Замполит внимательно посмотрел на Ивана, пошел дальше, на прощание сказав:

– Ты подумай.

Иван козырнул, едва разодрав слипшиеся глаза, и никак не мог сообразить, чего замполиту надо. Сидел бы в своём окопе да в небо поплёвывал. А то бродит туда-сюда. Снайпер шутить не будет, вгонит пулю по самые уши и охнуть не успеешь. Но говорить это замполиту не стал. Не маленький, сам всё понимает. А крути не крути, а замполит – все одно начальство. А начальство советов терпеть не может. Они себе на уме. Вот пусть этим умом и живут.

А тут взводный пришёл, вспомнил про Иванову контузию сам или замполит надоумил, но сказал с сочувствием:

– Отправляйся в санчасть.

Иван и сам был не прочь отдохнуть, но смекнул, что в санчасти для легкораненых всегда находится работа: то таскать, то носить, то копать, а питание не лучше, потому решил остаться.

Взводный знает, все знают, а потому сильно нагружать не будут. Он и сказал взводному:

– Разрешите остаться?

– Смотри, Иван, – ответил немножко обрадованный лейтенант и добавил: – Как бы хуже не было.

– Пройдёт, – убедительно ответил он.

Лейтенант ушел, а Иван продолжил прерванный замполитом сон. Его никто не тревожил, все понимали: контужен человек, пусть отдыхает.

Так Иван, почти на дурачка, проплевал в небо два дня. И при каждой раздаче в его котелок попадало и погуще, и повкуснее. Так что жаловаться грех. Голова