Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

Нелегко было с ним горожанам. «Не архонт, а камень», — говорили о нем. Но за справедливость, которой он неизменно отличался на посту архонта, за заботу о полисе, за честность и ненависть к предательству и подлости его уважали, ему верили. Таким и должен быть архонт: честным, справедливым, но решительным и безжалостным, как того требовали обстоятельства дикого Причерноморья.

Хотя Родон и достиг власти, уважения и богатства — имел один из лучших домов в городе, несколько мастерских, слуг и рабов и немало золотых вещей, — но не гордился, не выставлял себя напоказ и был всегда выдержан, равен со всеми свободными горожанами, будь то бедняк, купец или знатный ольвиополит. Ибо всегда помнил, из какого он рода вышел. Его предки — безземельные бедняки из Милета — приехали когда-то к берегам Понта без монеты в кошельке, а лишь с одними руками — трудолюбивыми и мозолистыми. И жили они тогда, как и все, в обычной землянке с небелеными стенами, а спали на камнях, порой не имея и куска хлеба, но трудились изо дня в день, веря, что судьба все-таки сжалится и над ними. Дед его был гончаром, имел кое-какую мастерскую, лепил посуду, и у архонта до сих пор хранится в доме треснувшая амфора для вина, сделанная руками деда. Из нее он пьет вино только в торжественных случаях, не забывая при этом помянуть деда-гончара. А отец уже не только делал посуду, но и понемногу торговал ею, сперва в Ольвии, а потом снаряжал караваны и дальше. Под конец жизни он стал купцом, небогатым, правда, середняком, но — купцом. Купил себе раба, имел слугу. Как-то поехал он в степь за Борисфен продавать свои изделия, поехал и не вернулся. Ни он, ни раб его, ни слуга… Человек иногда исчезал в безбрежных чужих и загадочных степях бесследно, исчез и отец бесследно. Где оборвалась его жизнь — того никто не знал. То ли разбойники в степи подстерегли, то ли собственный раб ночью прикончил, а сам, захватив добро хозяина, сбежал (бывало и такое), то ли к злым племенам отец попал, а те сделали его рабом и продали скифам, или савроматам, или даже гетам на ту сторону Истра, то ли хищные звери где-то растерзали, то ли сбился он с пути и заплутал в степи… Узнай теперь!.. Степи тайн не раскрывают.

Но сына своего, Родона, он успел выучить, дал ему не только образование, но и состояние — оставил его человеком независимым. Правда, вздыхал иногда, что сын его единственный не идет по отцовской стезе, не проявляет сметки ни в купеческом деле, ни хотя бы в гончарном — его тянуло в политику. На каждом народном собрании он просил слова и умел говорить красно. И красно, и по делу. Его заприметили магистраты, начали давать разные поручения, а со временем, когда он уже набрался опыта и снискал уважение, его избрали архонтом.

Семнадцать лет назад, когда у Родона родилась дочь, народное собрание постановило: за великие заслуги отца перед полисом и народом пусть дочь архонта зовется именем родного города!

Пусть зовется она Ольвией! Пусть будет она счастливой!

Пусть будет…

Над Ольвией — счастливым городом греческих колонистов — голубело небо, и теплый весенний ветер гудел в парусах триер, что стояли в гавани, гудел над священным местом — теменосом, над агорой, над лиманом, над далеким отсюда Гостеприимным морем.

Родон был счастлив, как никогда. О, такой весны у него еще не было. Он любил свою юную жену, у него родилась дочь, и казалось, счастье никогда не покинет его. Хоть и долго оно искало архонта, а все же нашло и пригрело.

Но и тут он остался верен себе: сдержал, задавил в себе эту радость. Разомкнул тяжелые челюсти с властным, резко очерченным ртом, шевельнул сухими губами:

— Я — архонт, сын и внук гончаров, клянусь богами — не посрамит моя Ольвия чести и великого доверия народа! Клянусь богами, что я — сын и внук гончаров — и впредь буду служить полису и народу честно и справедливо! Клянусь богами, что я — архонт, сын и внук гончаров — ради благополучия родного города и народа не пожалею своей жизни и жизни своей дочери!..

И он не пожалел. Архонт исполнил свою клятву.

Пришли скифы, и он отдал ее скифам, отдал во имя высших интересов полиса. А ей напомнил:

— Ты помнишь, какую честь оказали тебе ольвиополиты, назвав тебя именем родного города?

— Помню, отец.

— Ты в долгу перед городом, — напомнил он ей. — А долг нужно возвращать. И вот это время пришло, дочь.

Это были высокие слова, слова, произнесенные с пафосом, и Ольвия тоже с пафосом воскликнула:

— Я готова отдать жизнь за отечество, только… — и уже тише закончила: — Только не идти к этому скифу в кибитку или шатер.

— Когда служишь родному городу честно, то не выбираешь, какой долг платить легче, не выбираешь легкую службу.

— Отец!.. — вскрикнула она. — Я понимаю, но…

Но отец был неумолим.

— Вот как раз отечеству ты и послужишь, дочь, если пойдешь за скифа. Если станешь женой повелителя кочевников, одного из претендентов на верховную власть в Скифии. Ты поможешь еще больше укрепить мир и торговлю между нами и степняками. Это даже хорошо. Мы, греки, с твоей помощью будем иметь влияние на скифов. Для нашего города и полиса это просто счастье.

— А о моем счастье ты подумал? — вызывающе бросила дочь.

И ей показалось, что отец в тот миг еще сильнее постарел, еще резче залегли морщины на его суровом, дубленом лице.

— Ты думаешь… думаешь, я с радостью отдаю тебя в чужие степи? — и голос на миг предательски дрогнул. — Но — надо. Надо, Ольвия, надо… Вот ты говоришь… счастье… А я его так понимаю: величайшее счастье — это борьба за счастье своего народа. Вот как я понимаю счастье, дочь. А потому иди к скифам, иди!

И она пошла.

Кочуют степняки, пасут скот, вспоминают былые набеги, богатую добычу… А потом кто-нибудь, встретив другого (на перепутье, у воды или еще где), перескажет все новости, вздохнет: что-то мы, мол, давно не гуляли… Пора бы уже…

И полетит по степи от кочевья к кочевью: а не пора ли нам погулять в чужих краях, силу свою показать, добычу большую взять, соседей припугнуть?.. Чтобы помнили нас.

Соберутся кочевники на совет в каком-нибудь урочище, сядут на древнем кургане — самые знатные — и, попивая бузат, решают: на кого бы напасть, в какой край направить резвых коней, куда пустить летучие и меткие стрелы!

Вот и Тапур.

Взяв дочь греческого архонта, он никак не мог вернуться в свои степи, не поживившись по дороге. Поднявшись к северу от Ольвии, он повернул тысячу своих всадников (а каждый из них десятерых стоит!) в земли каллипидов.

Собрав сотников и знатных воинов, он сказал им:

— Я привел вас в край, где живут каллипиды. С недавних пор они перестали признавать нас, кочевников, своими владыками и не хотят платить нам дань, как платят другие племена. Они к грекам жмутся, с ними торгуют, выгоду имеют, разбогатели, набили добром свои кибитки и думают, что мы, кочевники, их уже и не достанем. Что думают мои сотники: не пора ли нам проучить тех, кто начал задирать нос?..

И выкрикнули сотники в один голос, оскалив зубы:

— Речи твои, вождь, угодны нашему слуху. Пора потрошить повозки каллипидов, добро их располовинить. Да так, чтобы крепко запомнили, кто их владыки и кому они должны дань платить.

— Так проучите! — сказал Тапур и потряс мечом. — Бог наш Арес с вами! Гостите у каллипидов три дня, чтобы каждый скиф вернулся с добром, рабами и конями. Ара-ра, скифы!!

— Ара-ра!.. — выкрикнули сотники и помчались к своим отрядам.

Завидев кочевников, невесть откуда появившихся в их краях, каллипиды попытались было наскоро собрать войско для отпора, но из этого ничего не вышло. Нападавшие налетели так стремительно, что некогда было и оглядеться, не то что собрать силы.

Всадники, вооруженные луками, копьями и акинаками, с полными колчанами стрел, внезапно возникали, словно из-под земли вырастали, с гиканьем и свистом, с топотом копыт налетали на кочевья каллипидов, налетали неотвратимо, внезапно, так что никто и опомниться не успевал… Стариков укладывали на землю стрелами, давили конями — кому нужны старые деды? — молодых вязали, опустошали каждую кибитку, грузили свои повозки добром каллипидов и, гоня перед собой женщин, молодежь, стада скота и табуны коней, исчезали так же мгновенно, как и налетали. Трупы убитых не успевали даже остыть, как от убийц уже и след простыл… А над разрушенными кочевьями, над еще теплыми трупами уже кружит степное воронье… Воронье всегда слетается туда, где свирепствует скифский бог-меч Арес!