Отречение - Алиса Клима

– Первое, что чувствует каждый человек, – это жалость к судьбе усопшего, – выдавил с трудом эти нелепые слова Ларионов, понимая, что должен был сказать совершенно другое.

– Вы – не каждый человек, товарищ Ларионов, а коммунист; а Ильич – не усопший! – сказал Сталин, но в желтоватых глазах его плясали иезуитские искры, делая его похожим на сатира. – Ильич жил, жив и будет жить в наших сердцах! Вот что вы должны были почувствовать, – закончил он, подняв перст, как Лукич в поезде, когда учил Ларионова житию.

– Да, товарищ Сталин, – негромко сказал Ларионов.

– Сколько вам лет, товарищ Григорий Александрович? – лукаво спросил Сталин.

– Тридцать пять, товарищ Сталин.

Кремлевские мужи засмеялись.

– Вы еще молодой, товарищ Ларионов. Вам надо учиться быть настоящим коммунистом, как завещал великий Ленин, – заметил благодушно Сталин. – А если будете плохо учиться и не сдадите экзамен, мы вас отправим к товарищу Берии. Он уже рассказал вам, как делают лагерную пыль? – ухмыльнулся Сталин. – Но вы и сами это умеете, а, товарищ Ларионов?

Ларионов словно застыл, не в силах ответить. Но Сталин сверлил его взглядом, словно требуя реакции.

– Товарищ Берия познакомил меня с правилами, – слабо улыбнулся Ларионов.

– Вот, – вдруг сказал Сталин, указывая на Вышинского. – Это товарищ Вышинский с товарищем Ежовым вам создали столько работы, – беззвучно засмеялся он.

Ларионов посмотрел на Вышинского, который медленно потягивал каберне и был похож на англичанина в летах, отдыхавшего на юге Франции с бокалом вина и подагрой.

– Товарищ Вышинский руководил процессами по истреблению антисоветской нечисти, – сказал нарочито гордо Сталин. – Это под его руководством к вам присылали контрреволюционные элементы, которые вы перевоспитываете в своих лагерях, – закончил он.

Ларионов чувствовал, как холодеют его конечности. Он смотрел на Вышинского, этого на вид благородного стареющего потомка польских дворян, и не мог поверить, что сидит за столом с одним из самых безжалостных из всех палачей, возможно, приговорившим отца Веры и Алешу, а возможно, и саму Веру к сроку. Но даже если не он сам, то его соратники – все палачи.

У Ларионова темнело перед глазами. Он был на ужине палачей, чьи руки подписали сотни тысяч смертных приговоров, миллионы приговорили к мучениям, свидетелем и участником которых он сам являлся. И он – палач. Да, палач! Раз с ними ест и пьет. Ларионов стал расстегивать гимнастерку, заметно бледнея.

– Налейте товарищу Ларионову, – приказал Сталин. – Мы поднимем тост за товарища Вышинского! Скажите тост Андрею Януарьевичу, товарищ Ларионов.

Ларионов медленно поднялся, чувствуя нарастающую слабость в ногах. Он качнулся, но призвал силу воли. Перед глазами его было лицо Веры, как плакала она в лазарете, рассказывая об отце и Алеше; промелькнуло и лицо самого Алеши – счастливое лицо в кепке на вокзале. Он чувствовал, как и в его глазах собирались слезы, и боялся выдать свои чувства, чтобы не погубить все окончательно.

– Мы ждем, товарищ Ларионов, – повторил Сталин, щурясь.

– Я не мастак говорить тосты, – произнес спокойно, медленно Ларионов. – Поэтому прошу простить за краткость… – Он запнулся, поймав внимательный и любопытный взгляд Берии. – Да, не судите за неуклюжесть речи. – Он откашлялся, и в голосе его проявилась хрипотца, которая всегда появлялась у него в моменты волнения или гнева. – Пусть каждое дело наше будет вóздано по справедливости.

Воцарилась неуютная тишина, в которой Сталин насмешливо смотрел на Вышинского, а лицо Микояна как-то резко погрустнело. Но Молотов внезапно привстал и потянулся чокнуться с Вышинским и Ларионовым.

– Правильно, товарищ Ларионов, – спокойно сказал он. – Вы хорошо понимаете герб ведомства [42]. А раз так, то вам, Андрей Януарьевич, можно быть спокойным! – засмеялся Молотов, что ему, казалось, было несвойственно.

И все тут же тоже стали смеяться, чокаться и выпивать, и Ларионов тоже выпил до дна большую, похожую скорее на стакан, рюмку с водкой. Он думал, запрокидывая рюмку, что отсюда, возможно, его уже повезут на Лубянку. Но в то же время он почувствовал, что Молотов испытывал к нему симпатию и именно поэтому вмешался.

Знали ли присутствующие, Сталин, Молотов или Вышинский о том, что опущенный меч считался символом правосудия? Вероятно, знали и даже являлись идеологами этой символики на эмблеме ГПУ и впоследствии НКВД. Молотову еще предстояло в 1949 году самому испытать силу этого правосудия и подтвердить свою репутацию каменного зада [43], которую опрометчиво почти подверг сомнению молодой офицер Григорий Ларионов, находясь в вольере с крокодилами [44]. Но именно этот меч в символической руке Молотова мог сослужить сегодня добрую службу неосторожному майору Ларионову, которому теперь лишь оставалось уповать, что прожорливые рептилии были уже сыты и ленивы и пренебрегут одиноким архаром после разодранного и съеденного поголовья куланов.

В разгар ужина, когда все уже изрядно напились, кроме Сталина, разбавлявшего вино водой, Сталин подложил на стул Микояна, пока тот произносил очередной тост, помидор. Микоян приземлился на него, чем вызвал плотоядный смех соратников. Сталин смеялся заливисто, с удовольствием, как смеются люди, любящие жизнь и умеющие отдыхать. Микоян немного смутился, но Ларионов вскоре понял, что это с ним случилось не впервые, так как он вышел из гостиной и вскоре вернулся в других штанах.

Затем Сталин предложил стрелять в саду по мишени. В качестве мишени он собирался использовать яблоко, установленное на лысую голову Хрущева. Потом вождь отказался от этой затеи, сославшись на сумерки. Он пригласил всех прогуляться по саду перед тем, как Валечка подаст десятый, как казалось Ларионову, сет яств.

Дом Сталина [45] оказался достаточно широким одноэтажным особняком. В сумерках желтый свет, горящий во всех окнах дома на фоне фталоцианинового фасада [46] и темнеющего хвоей леса вокруг [47], создавал умиротворяющую атмосферу и делал дом особенно торжественным и изысканным, словно пришедшим из еще не наступившей будущей моды к своему старому, неизбежно отправящемуся однажды в прошлое хозяину. Дому не хватало балконов, бывших в санатории НКВД «Красное знамя» в Крыму, козырьков с резными карнизами и нетривиальными ограждениями, напоминающими имперские навесные мушараби старого Тифлиса или Дамаска. Но лимонник, сад, розарий, террасы и застекленные в пол веранды делали дом по-настоящему свежим.

Прогулявшись по упорядоченному, ухоженному, хотя и несколько однообразному по флоре вертограду [48], Сталин пригласил Ларионова полюбоваться на лимонные деревья, которые он сам выращивал в своем лимоннике [49]. Сталин с нежностью говорил о своем саде, и Ларионов не мог отделаться от противоречивых чувств, которые он стал испытывать к этому человеку, управлявшему самой большой страной в мире. Тому, одним росчерком пера решавшему судьбы миллионов людей, многие из которых теперь