Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон
Одна Химена — это Химена истории Испании, и воплощение этой грани её образа взаимосвязано с тщательной реалистической разработкой самых мельчайших деталей эпохи, обычаев, нравов, быта. Каждодневный фон исторических событий показан в книге с необычайной полнотой и тщательностью, с поэтическим реализмом, благодаря которому «вещный мир», окружающий героев, предстаёт как нечто тесно с ними связанное, как одно целое, в котором каждая деталь занимает своё, строго необходимое место, создавая обстановку эпохи, в которой персонажи движутся, действуют и живут с необычайной естественностью. Служа достоверным указанием эпохи, этот «вещный мир» в то же время как бы приближает к нам героев, делая их живыми людьми, поддерживая атмосферу близости и словно доверия между героями книги и современным её читателем:
«Хорошо работается в тёплой кухне под уютное бульканье котлов. Надо всем веет тёплая сырость от кипящих бульонов и резкий запах свежей капусты. Ставни плотно притворены, и только, если какой-нибудь поварёнок откроет на мгновенье дверь, со двора врывается ослепительный блеск снега и порыв ледяного ветра… Отведя глаза от этой голубизны, Химена садится в сторонке одна, погружённая в свои мысли и заботы о детях и доме, словно ничего кругом не замечая. Но рабыни и служанки недаром так истово хлопочут — меткий взгляд хозяйки следует за ними повсюду. Время от времени из кипящих котлов падают жемчужные капли прямо на раскалённые уголья, от которых с шипеньем подымаются язычки пламени».
На этом бытовом фоне эпохи, показанном так свободно, безо всякой натяжки, естественно входят в общую панораму повести подробные описания Сидовых битв и походов, разукрашенные всем тяжеловесным боевым убранством того времени:
«Вот Родриго уже в броне, и сверкает его белая туника, а шлем его покуда откинут, чтоб все могли видеть его лицо и благородную бороду, какой нет ни у одного человека, рождённого женщиной на земле. Одевающие его не вручают ему щита, а один лишь меч. Химена горестно опускается пред ним на колени».
Так из самого быта эпохи рождается достоверность исторического пейзажа, окрашенного величественной приподнятостью древнего эпоса.
И здесь мы подходим ко второй грани, второму воплощению центрального образа. Вторая Химена — это Химена эпоса, и образ её, как бы уже заложенный в строках из «Песни о Сиде», предпосланных в качестве эпиграфа каждой главе, отвечает размеренному, торжественному слогу повествования, с риторическими фигурами и архаическими словами и выражениями, какой употребляет автор для описания Сидовых битв, для хроники исторических событий. Страницы, связанные с этой стилевой линией повести и с этой гранью образа Химены, кажутся порою поэмой в прозе, прозаическим воплощением эпического начала народной традиции испанской поэзии:
«— Господин мой, иди в добрый час на битву, а я буду стеречь эти стены от врага и сердца дочерей моих от горя.
— Химена, подымись с ними на башню поглядеть, как зарабатываем мы свой хлеб. Сердце во мне вырастает, коль вижу тебя пред собою».
Песенно-эпическая стихия описаний и диалогов, перемежаемых строками из народной поэзии, подводит нас вплотную к третьему воплощению образа Химены. Третья Химена — это Химена романсов, и эта грань образа потребовала от автора особенно тонкой шлифовки, ибо вбирает в себя всю пышность и богатство народной традиции, всю человечность народно-поэтического толкования, всю силу воспетой романсами трудной Химениной любви — и ревность к инфанте Урраке, и юность, рядом с Родриго, в садах любимой Кастилии, и разлуку с родными местами и с любимым, и многое, многое другое, чем наивное, чистое, неистощимое народное вдохновение на все лады разукрасило жизнь и страданье верной подруги Моего Сида. Поэтому книга о Химене зачастую переходит как бы в песню, как бы в народный романс в прозе, и сама проза в таких местах становится ритмической, напевной, приподнято-эмоциональной. Голос автора словно сливается с голосами безвестных певцов-хугляров, нараспев сказывающих средневековой толпе приключения и случаи, связанные с любимыми героями: «О горе, — думает она, — вспомнить только, какую боль причинила мне эта инфанта Уррака, с сердцем, полным злобы! Как смотрела она на моего Сида: „Ты помнишь, Родриго, как вместе в Саморе детьми мы играли с тобою?“ А ведь по завещанию её отца, короля Фернандо, владелица Саморы инфанта должна была проводить дни свои в обществе одних лишь монахов и прелатов… Какую ревность вызывала она во мне…»
Однако все особенности стиля книги, связанные с различными гранями центрального образа, — это не только стилизация. Автор как бы «глоссирует» легенду, уточняя, разъясняя, подчёркивая в ней наиболее важное, согласуя её с историей, приводя в равновесие обе эти силы — легенду и историю, — и поэтому стиль повести так органически связан с её замыслом: замысел и стиль взаимно проникают друг друга. Эту органичность отмечает и Рамон Менендес Пидаль в своём письме автору после прочтения книги: «Дорогая Мария Тереса, ты не представляешь себе, какие чудесные минуты пережил я, читая твою „Химену“, следуя за твоим повествованием, таким ярким, таким насыщенным историческими воспоминаниями, таким живым, взволнованным, поэтическим, таким истинно кастильским…»
Мы говорили выше о трёх гранях центрального образа книги и связанных с ними стилевых слоях. Но есть ещё одна грань, ещё одна Химена, быть может главная, с которой связана общая направленность всей повести. Это простая душа, ощущающая