Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

печальное обстоятельство никак не отразилось на розовощёком лице повара-монаха. Крепкий, круглый и плотный, усердный повар и усердный монах, он жуёт молитвы вперемежку с крепкими словечками, правда, вовремя проглатываемыми. Каждое новое блюдо он посвящает матери божией, прося её соучастия, и меж двумя короткими и жаркими молитвами втыкает свой большой крестьянский нож в шипящую на огне тушу — готова ли? — выпускающую под остриём аппетитный сок. Вертятся с треском и хрустом железные вертела, носятся туда-сюда маленькие пажи, требуя крепких бульонов и соусов для астурийских дам — прислужниц Химены, резвые служки шалят и суют в котелки свой нос, а заодно и большую ложку — готов ли бульон-то? — успев, впрочем, раньше проглотить очередную «Матерь божию», чтоб жертва их воздержания от большей порции бульона была заблаговременно зачтена им на небе.

Вся кухня — словно кипящая кастрюля. Лёгкой рысью пересекают её посыльные, стараясь пролодырничать как можно дольше, потеют поварята, привязанные к галере бурлящих котлов, задыхаются служки, мехами поддувая огонь. И сквозь всю эту духоту и беготню врываются в огромную кухню обрывки новой, едва родившейся песни, сложенной про опального Сида:

Под эту песню вертятся гигантские вертела, золотятся телячьи туши, преет в можжевеловом аромате козлятина, бело поблёскивают жарящиеся форели и поварята сворачивают шеи последним курам. И весь монастырь Сан-Педро де Карденья, исполнясь благодарностью к семье знаменитого рыцаря Родриго Диаса де Бивар, которого побеждённые мавры прозвали «Сид» — господин, а христиане — «Воитель» за победы над маврами, полонившими испанскую землю, и теперь подвергнутого несправедливой опале, повторяет слова песни, сложенной неизвестно кем: «Лучше б не было вассала, если б добрый был король!» А доблестный рыцарь, которому суждено было не по своей воле покинуть владения свои, поспешает по длинным дорогам под гостеприимный кров монастыря — мирного убежища, где добрый аббат дон Санчо пригласит его к гостеприимному столу, посадив саму дружбу по правую его руку. И он утолит свой голод после долгого пути, в котором, по приказу короля, отказано ему было в хлебе и крове, как то случилось, когда проезжал он со своей дружиною город Бургос.

Над монастырской кровлей поднялись дружественные дымки, когда Родриго Диас, потомок первых управителей — судей, выбранных кастильцами, завоёвывавшими свою независимость, поднял дверное кольцо своей железной рыцарской перчаткой. И удар его руки в монастырские двери гулко отдался в душах всех, услышавших его, эхом прокатившись по всей истории Испании. А дон Родриго Диас де Бивар, доблестный Сид Воитель, не слезая с коня, замер у входа в монастырь. Он знает — за дверью его встретит благодарность, ибо он даже в суде отстаивал интересы монастыря с высшею справедливостью. Голова Сида защищена кожаным капюшоном, рамой находящим на лицо по самый рот, названным маврами «альмофар», и шлемом яйцевидной формы, от которого идёт обод и узкая пластина, пролегающая между глаз по орлиному носу для защиты лица. Сердце его всё ещё горестно бьётся при воспоминании о многих бедах. Всё ещё стоят у него перед глазами заклятые его враги Бени-Гомесы из Карриона, лукавые царедворцы, интриганы, знать, отличившаяся не на бранном поле, а в пышных салонах! Это они нашептали на него королю Альфонсо, вызвали слепой королевский гнев, который гонит теперь Сида и верную его дружину по дорогам Испании, не давая пристать нигде. Когда ехал он через город Бургос, угрюмо глядели на него запертые и словно насупившиеся дома, словно говоря ему: «Уходи, уходи!» Вороны во всё время пути летели от него по левую руку. И от родного селения Бивар до города Бургоса, и от Бургоса, вдоль песчаного берега реки Арлансон, где раскинул отверженный Сид свой лагерь, — всюду сопровождали его дурные предзнаменования. Повсюду уже прокричали глашатаи приказ короля, запрещающий оказывать помощь Сиду. В Бургосе вышла ему навстречу маленькая девочка и, с болью, просила не оставаться более получаса в этом городе, полном страха и холода: «Мы не осмелимся, Сид, подарить вам приют или отдых…»

И девочка, гордая своим подвигом, поспешила укрыться за дверью своего дома… Кое-где неплотно притворённое окошко, робкое мановенье безвестной женской руки — и особая тишина, что бывает только в местах, где множество людей погружено в безмолвие… Густая тишина, давящая плечи… Сид повелел трубить поход — и вместе с шестьюдесятью верными своими рыцарями двинулся из города и разбил лагерь в пустынном месте на песках Арлансона. И вдруг чья-то рука приподняла полог Сидовой палатки, и, упав к его ногам, предстал перед Воителем непокорный житель Бургоса Мартин Антолинес, принёсший хлеб Сидову войску. Этот хлеб он не купил, это был его хлеб, из его дома… И, зная, что за этот благородный поступок и его ждёт королевская немилость, Мартин Антолинес решил соединить дотоле мирную судьбу свою с немирной долей уходящего в изгнание лучшего вассала недоброго короля. И тут, на берегу реки Арлансон, столь скудной летом, сколь обильной весною, расцвела в курчавой бороде Сида улыбка, когда он сказал с весёлым смехом:

— Добрый мой Мартин Антолинес, окажи мне услугу: добудь два сундука, обитых красною кожей с золотыми гвоздями, — богатых, как в королевском замке. Песком их наполни, да ещё камнями. И отнеси их в заклад двум добрым евреям. И запрети открывать двенадцать месяцев целых. Будь осторожен, чтоб обман наш остался неведом. Видит бог, у меня иного исхода нету, чтоб излечить мою бедность. Ты скажи им, Ракелю и Видасу, чтоб не робели. А в сундуках, мол, Сидово слово лежит — не придётся жалеть ни о чём им, — дайте лишь время.

Ночь миновалась, и взошло солнце. Из токов и риг выходили, стряхивая приставшие к платью соломинки, молодые парни, решившиеся присоединиться к дружине Сида. Поднялись в воздух шестьдесят копий со стягами, и Сидово войско двинулось, оставляя за собой по обочинам дорог глашатаев и высылая вперёд гонцов, чтоб всюду вещали: кто жаждет славы и ратных подвигов, пусть становится под знамёна Сида. А Воитель тем временем, обернувшись на простой и строгий собор Санта-Марии в городе Бургосе, начавший уже рядиться в краски рассвета, простился со святой своей покровительницей, широко перекрестив скрытое забралом лицо. Всем тягостно стало на душе при звуке походных труб, всё дальше и дальше удалявших их от родной Кастилии. Вороны полетели вслед за войском, и рыцарь Альвар Фаньес пустил своего коня рядом с конём своего двоюродного брата и сеньора.

— Они летят в сторону Тьерра де Кампос, — сказал он Сиду, — взгляни!

Сид взглянул вверх, где махали чёрными крыльями живые предзнаменованья бед. Затем, пожав плечами, словно отмахнувшись