Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Тея запоминала быстро, потому что умела слушать внимательно. Через несколько минут она уже могла повторить все восемь строк по памяти. Вунш одобрительно кивнул, и они вернулись из виноградника на солнечный свет. Пока они шагали по усыпанным гравием проходам между клумбами, белые и желтые бабочки сновали в воздухе, а голуби умывали розовые лапки в капающей воде и ворковали хриплыми басами. Снова и снова Вунш заставлял Тею повторять слова:

— Ты увидишь, что это ничего. Если учишь очень много Lieder[45], ты уже знаешь немецкий язык. Weiter, nun[46]. — Он серьезно склонил голову и стал слушать.

Вунш и раньше замечал, что, когда его ученица читала стихи, все равно какие, ее голос совершенно менялся: это уже не был мунстоунский говор. Это было мягкое, богатое контральто, и читала она тихо; чувство слышалось в самом голосе, не подчеркнутое ни ударением, ни изменением тона. Тея повторяла небольшое стихотворение музыкально, как песню, а мольбу цветов произносила еще тише, как и подобает робкой речи растений, и закончила ровным тоном, с намеком на восходящую интонацию. Вунш сказал себе, что это природный голос, испускаемый живым существом помимо и отдельно от языка, подобно шуму ветра в деревьях или лепету ручья.

— Что имеют в виду цветы, когда просят его не быть суровым к их сестре, а? — спросил он, с любопытством глядя на ученицу сверху вниз и морща тускло-красный лоб.

Тея взглянула на него удивленно:

— Наверное, он думает, что они просят его быть нежным с возлюбленной… Или с какой-нибудь другой девушкой, о которой они ему напоминают.

— А почему trauriger, blasser Mann?[48]

Они снова вернулись к винограднику, и Тея нашла солнечное местечко на скамейке, где растянулась во всю длину черепаховая кошка. Тея села, склонилась над кошкой и принялась играть ее усами:

— Наверное, потому что он всю ночь не спал и думал о ней? Может, он из-за этого поднялся так рано.

Вунш пожал плечами:

— Если он уже думает о ней всю ночь, почему ты говоришь, что цветы ему напоминают?

Тея растерянно смотрела на него. Лицо озарилось пониманием, и она улыбнулась, отвечая с готовностью:

— О, я не в этом смысле сказала «напоминают»! Не в том смысле, что он о ней забыл, а они напомнили! Я хотела сказать, что, когда он вышел утром, она показалась ему такой… подобной цветку.

— А до того, как он вышел в сад, какой она ему казалась?

Теперь Тея пожала плечами. Теплая улыбка исчезла. Тея раздраженно подняла брови и устремила взгляд вдаль, на песчаные холмы.

Но Вунш не отставал:

— Почему ты не отвечаешь?

— Потому что выйдет глупо. Вы просто пытаетесь заставить меня говорить всякое. Если задавать слишком много вопросов, это только все портит.

Вунш насмешливо поклонился; его улыбка была сварливой. Вдруг его лицо посерьезнело, даже стало свирепым. Раньше он неуклюже горбился, а теперь выпрямился и сложил руки на груди:

— Но мне нужно знать, понимаешь ли ты некоторые вещи. Некоторым вещам нельзя научить. Если ты не знаешь их в начале, ты не знаешь их в конце. Певец должен с самого начала что-то внутри иметь. Я, может быть, недолго пребываю в этом месте, и я хочу знать. Да. — Он принялся проковыривать каблуком ямку в гравии. — Да, когда тебе еще нет шести лет, ты уже должна это знать. Это начало всех вещей: der Geist, die Phantasie[49]. Это должно во младенце быть, когда он первый раз кричит, как der Rhythmus, или этому в нем никогда не бывать. У тебя уже есть кое-какой голос, и если в начале, когда ты с игрушками, ты знаешь то, что мне не хочешь говорить, тогда ты можешь научиться петь. Может быть.

Вунш забегал взад-вперед по винограднику, потирая ладони. Темный румянец с лица расползался на кожу головы под серо-стальными волосами. Вунш говорил с собой, а не с Теей. О потаенная сила липового цвета!

— О, многому ты можешь научиться! Aber nicht die Americanischen Fräulein[50]. Они не имеют ничего внутри. — И он ударил себя в грудь обоими кулаками. — Они как в тех Märchen[51], лицо с ухмылкой и пустые внутри. Кое-чему они могут научиться, о да, может быть. Но тайна — что делает розу краснеть, небо синеть, человека любить — она in der Brust, in der Brust, und ohne dieses giebt es keine Kunst, giebt es keine Kunst![52]

Он вскинул красную руку и потряс, растопырив пальцы, багровый и запыхавшийся. И ушел из виноградника в дом, не попрощавшись. Такие вспышки пугали самого Вунша. Они всегда предвещали дурное.

Тея забрала ноты и тихо вышла из сада. Она не повернула домой, но забрела в барханы, где цвели опунции и зеленые ящерки играли в догонялки в сверкающем свете. Ее охватило страстное волнение. Она не совсем понимала, о чем говорил Вунш, но в каком-то смысле поняла. Она, конечно, знала, что чем-то отличается от других. Но то, что отличало ее, было больше похоже на дружелюбного духа, чем на часть ее самой. Когда она думала, то как бы обращалась к духу, и он ей отвечал; и в этом обмене мыслями заключалось счастье. Этот неизвестный дух приходил и уходил — Тея не знала как. Иногда она искала его и не могла найти, а потом поднимала глаза от книги, или выходила из дома на улицу, или просыпалась утром, и он был тут как тут — как ей обычно казалось, у нее под щекой или на груди. Что-то вроде теплой уверенности. И когда дух был с ней, все становилось интереснее и прекраснее, даже люди. В присутствии этого спутника она умела вытянуть совершенно чудесное из Испанца Джонни, или Вунша, или доктора Арчи.

В свой тринадцатый день рождения она долго блуждала среди барханов, подбирая осколки горного хрусталя и разглядывая желтые цветы опунции с тысячами тычинок. Она смотрела на песчаные холмы и наконец возмечтала сама стать песчаным холмом. И все же она знала, что однажды покинет