Песня жаворонка - Уилла Кэсер
— Почти каждый раз, как я прихожу, когда вы один, вы читаете какую-нибудь из этих книжек, — задумчиво заметила Тея. — Наверное, они очень хорошие.
Доктор снова плюхнулся на крутящийся стул, не выпустив из рук тома в пестрой обложке.
— Это не совсем книги, Тея, — серьезно сказал он. — Это город.
— В смысле история города?
— И да, и нет. Это история живого города, а не мертвого. Один француз взялся писать про целый город людей, самых разных, каких он только встречал в своей жизни. И, похоже, описал почти всех, какие бывают на свете. Да, эти книги очень интересные. Когда вырастешь, ты их прочитаешь, и они тебе понравятся.
Тея склонилась и разглядела название на корешке:
— «Провинциальная знаменитость в Париже»[10]. Звучит не очень интересно.
— Звучит, может, и нет, но книга хорошая.
Доктор пристально разглядывал широкое лицо девочки; она склонилась достаточно низко, чтобы лицо попало в полосу света под зеленым абажуром настольной лампы.
— Да, — продолжал доктор с некоторым удовлетворением. — Я уверен, что когда-нибудь они тебе понравятся. Тебе всегда интересны люди, а этот писатель, я считаю, знал о людях больше всех на свете.
— О городских или о деревенских?
— И о тех, и о других. Люди везде довольно-таки одинаковы.
— Вот уж нет. Те, кто едет в вагоне-ресторане, совсем не такие, как мы.
— Почему ты думаешь, что не такие? Они не так одеты?
Тея помотала головой:
— Нет, дело в чем-то другом. Не знаю, в чем.
Под испытующим взглядом доктора она отвела глаза и устремила их на ряд книг:
— А когда я буду достаточно большая, чтобы их прочитать?
— Скоро, очень скоро, девочка. — Доктор похлопал ее по руке и посмотрел на указательный палец. — Ноготь теперь прямо растет, верно? Но мне кажется, твой учитель заставляет тебя слишком много заниматься. Ты все время только и думаешь, что о занятиях.
Доктор заметил, что, разговаривая с ним, она постоянно то сжимает кулаки, то снова распрямляет пальцы.
— И ты из-за этого нервничаешь.
— Неправда, — упрямо ответила Тея, глядя, как доктор возвращает книгу на полку.
Он достал черный кожаный саквояж, надел шляпу и вместе с девочкой спустился по темной лестнице на улицу. В небе висела полная летняя луна. На данный момент она была неоспоримым фактом. За пределами городка равнина была такая белая, что каждый куст полыни четко выделялся на фоне песка, а барханы казались сверкающим озером. Доктор и Тея шли по песку к мексиканскому поселку. Доктор снял соломенную шляпу и понес ее в руке.
Тогда в Колорадо к северу от Пуэбло мексиканские поселения были редкостью. И этот-то поселок возник случайно. Испанец Джонни стал первым мексиканцем в Мунстоуне. Штукатур-маляр, он работал в Тринидаде, когда Рэй Кеннеди сообщил ему, что в Мунстоуне бум и строят кучу домов. Джонни обосновался в Мунстоуне, и через год после этого приехал его двоюродный брат, Фамос Серреньос, и нанялся на кирпичный завод. Потом приехали кузены Серреньоса — помогать ему. Потом случилась забастовка железнодорожников, и главный механик взял артель мексиканцев работать в депо. Мексиканцы с разноцветными одеялами и музыкальными инструментами прибывали так тихо, что в Мунстоуне и не заметили, как вырос целый квартал: дюжина семей, а то и больше.
Подходя к оштукатуренным домикам, Тея и доктор услышали звуки гитары. Сочный баритон — это был Фамос Серреньос — пел La Golandrina[11]. Перед каждым мексиканским домом был аккуратный дворик: живые изгороди из тамариска, цветы и дорожки, окаймленные ракушками или белеными камнями. В доме Джонни было темно. Его жена, миссис Тельямантес, сидела на пороге и расчесывала длинные иссиня-черные волосы. (Мексиканские женщины подобны спартанцам: когда они в беде, когда влюблены, когда попали в какое угодно трудное положение, они беспрестанно расчесывают волосы.) Она встала без смущения и без извинений и поприветствовала доктора, не выпуская из рук гребня.
— Добрый вечер, входите, пожалуйста, — произнесла она низким мелодичным голосом. — Он в задней комнате. Я сейчас засвечу огонь.
Она проводила их в дом, зажгла свечу и вручила доктору, указав на спальню. Ушла обратно и села на прежнее место, на порог.
Доктор Арчи и Тея вошли в спальню, темную и тихую. В углу была кровать, застеленная чистым бельем, и на ней лежал человек. Рядом на столике стоял стеклянный кувшин, до половины заполненный водой. Испанец Джонни выглядел моложе своей жены и здоровым был очень красив: стройный, с золотистой кожей, волнистыми черными волосами, округлой гладкой шеей, белыми зубами и пылающими черными глазами. Профиль у него был сильный и суровый, как у индейца. Его называли диким, но эта дикость проявлялась только в лихорадочных глазах и красных пятнах румянца на смуглых щеках. Сегодня кожа была зеленоватой, а глаза — как черные ямы. Джонни открыл их, когда доктор поднес свечу к его лицу.
— Mi testa, — пробормотал он. — Mi testa, доктор. La fiebre![12]
Увидев в изножье кровати спутницу доктора, он попытался улыбнуться и снисходительно воскликнул:
— Muchacha![13]
Доктор Арчи засунул ему в рот термометр:
— Ну-ка, Тея, беги-ка на улицу и подожди меня там.
Тея бесшумно проскользнула сквозь неосвещенный дом наружу и села рядом с миссис Тельямантес. Мрачная мексиканка была явно не расположена к разговорам, но кивнула дружелюбно. Тея села на теплый песок, спиной к луне, лицом к миссис Тельямантес на пороге, и принялась считать цветы на плетях луноцвета, обвивающих дом. Миссис Тельямантес всегда считалась некрасивой. Такие характерные лица не нравятся американцам. Похожий типаж — с развитым подбородком, большим подвижным ртом, высокой переносицей — нередко встречается в Испании. Миссис Тельямантес не умела подписывать свое имя и с трудом читала. Ее сильная натура была самодостаточна. В Мунстоуне миссис Тельямантес славилась в основном тем, что терпела своего неисправимого мужа.
Никто не знал точно, что неладно с Джонни, и все его любили. Такая всеобщая любовь была бы необычной и для белого мужчины, а для мексиканца и вовсе беспрецедентна. Джонни губили его таланты. У него был высокий дребезжащий тенор, и он виртуозно играл на мандолине. Время от времени он впадал в безумие. Никак иначе его поведение не удавалось объяснить. Он был умелый работник, и — когда работал — обязательный