Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Блондинки пользовались большим успехом, как и германские красители, которыми они выкрашивали свои волосы в белый цвет. Что касается римского мужчины, то он скорее был чрезвычайно выразительном типом, чем статным и бравым молодцем. Строгое воспитание и годы воинской службы закаляли его лицо, как — позднее — потакание прихотям делало лицо римлянина дряблым. Клеопатра должна была полюбить Антония за что-то еще, кроме его дышащих кровью с молоком щек, а Цезаря не только за орлиный профиль, но и за какое-то иное очарование. Римской нос был подобен римскому характеру — острым и коварным. Носить бороды и длинные волосы было принято примерно до 300 г. до н. э., когда в Риме развернули свою деятельность цирюльники. Одежда в основном напоминала греческую. Мальчики, девочки, магистраты и высшие священнослужители носили тоги-претексты (toga praetexta) или платья, окаймленные пурпуром; по достижении шестнадцатилетнего возраста юноша надевал на себя мужскую тогу (toga virilis) — белое одеяние мужчины, — которое символизировало его право голосовать в собраниях и обязанность служить в армии. В стенах своего дома женщины носили столу (stola) — ниспадавшее до пят платье с поясом, подвязывавшимся под грудью; выйдя на улицу, они набрасывали на столу плащ (palla). Дома мужчины носили простую тунику, или рубашку; за его пределами они добавляли к ней тогу и иногда плащ. Тога (tegere — «покрывать») представляла собой цельный отрез шерстяного материала, ширина которого равнялась двум, а длина трем ростам ее владельца. Она оборачивалась вокруг тела, и остаток ткани загибался над левым плечом назад, затем заворачивался вперед под правым и снова загибался над левым. Складки на груди служили карманами; правая рука оставалась свободной.

Римские мужчины развивали в себе манеры, отмеченные суровым достоинством (gravitas), что было пусть и малоприятной, но жизненной необходимостью для аристократии, которая руководила сначала городом, затем полуостровом, наконец, империей. Мягкость и чувствительность были достоянием частной жизни; в обществе мужи из высших сословий должны были оставаться столь же строгими, как и их статуи, пряча за маской суховатой умиротворенности возбудимость и юмор, которыми брызжут не только комедии Плавта, но и речи Цицерона. Даже в своем быту римлянам этой эпохи полагалось вести спартанский образ жизни. Роскошные платья или застольные излишества встречали порицание цензоров; даже неаккуратная обработка земли могла накликать на голову крестьянина какого-нибудь Катона. Во время Первой Пунической войны посланцы Карфагена, возвращаясь из Рима, забавляли богатых купцов рассказами о том, что, в какой бы из домов их ни пригласили, всюду они сталкивались с одним и тем же набором серебряной посуды; одного набора, тайком передававшегося из дома в дом, хватало на всех патрициев. В эту эпоху сенаторы заседали на грубых деревянных скамьях в курии, или зале, которая не отапливалась даже в зимние холода.

И все же между Первой и Второй Пуническими войнами богатство и роскошь получили широкое распространение в Риме. Ганнибал снял множество золотых колец с убитых при Каннах римлян^{144}; законы, регулирующие расходы граждан, постоянно — а стало быть, впустую — запрещали ношение ювелирных изделий, экстравагантных нарядов и расточительные застолья. В третьем веке до н. э. меню среднего римлянина оставалось простым: завтрак (ientaculum), состоявший из хлеба с медом, оливками или сыром; полдник (prandium) и обед (cena) — из каши, овощей и фруктов; только состоятельные люди могли позволить себе рыбу или мясо^{145}. Вино, как правило разведенное, украшало, пожалуй, каждый стол; пить неразбавленное вино считалось проявлением необузданности. Праздники и пиршества были необходимой отдушиной в эту стоическую эпоху; те, кто не умел расслабляться на них, страдали от перенапряжения, и мы видим их нервное переутомление на статуях, оставленных ими потомкам.

Милосердию оставалось мало места в этой рассудительной жизни. Обычаи гостеприимства сохранились как средство взаимного облегчения тягот путешественников, потому что постоялые дворы были немногочисленны и находились на значительном расстоянии друг от друга. Однако симпатизирующий римлянам Полибий сообщает, что «в Риме никто ничего никому не отдает, если у него есть возможность этого избежать»^{146}. Несомненно, это все же преувеличение. Молодежь была вежлива по отношению к старикам, но в общем вежливость и изящество стали частью римского быта только на закате Республики. Нравы и манеры определялись войной и завоеваниями; люди часто оставались невежами, с которыми трудно было общаться; зато они были готовы убивать без угрызений совести и принять смерть без жалоб. Военнопленные продавались в рабство тысячами, если они не были царями или военачальниками; последних обычно казнили во время триумфа победителя или на досуге умаривали голодом. В деловом мире эти качества проявлялись с более привлекательной стороны. Римляне любили деньги, но Полибий (около 160 г. до н. э.) описывает их как деятельных и порядочных людей; обычный грек, пишет греческий автор, редко удержался бы от присвоения общественных денег, и не имеет значения, сколько чиновников было бы поставлено следить за ним; в то же время римляне расходовали огромные суммы общественных средств, а случаи доказанной нечистоплотности были весьма редки^{147}. Отметим, однако, что закон, призванный положить конец предвыборным злоупотреблениям, был принят в 432 г. до н. э. Римские историки сообщают, что политическая чистота была особенно характерна для трех первых столетий существования Республики^{148}, но вызывает законные подозрения тот факт, что они столь усердно расхваливают Валерия Корва, который после отправления двадцати одной магистратуры вернулся на свои поля таким же бедняком, каким уходил когда-то; столь же подозрительны похвалы Курию Дентату, который не принял участия в дележе добычи, достававшейся его войску от врага, как и похвалы Фабию Пиктору и его спутникам, которые передали государству все дары, полученные ими во время своего пребывания в качестве послов в Египте. Друзья одалживали друг другу значительные суммы, отказываясь от процентов. Римское правительство неоднократно вело себя вероломно в отношении других государств, и во внешней политике Империя была более честна, чем Республика. Но сенат отверг предложение посмотреть сквозь пальцы на отравителей Пирра и предупредил царя о готовящемся покушении. Когда после каннского сражения Ганнибал отправил в Рим десятерых пленников, чтобы те обсудили вопрос о выкупе 8000 своих оставшихся в плену товарищей, взяв с них слово вернуться, все, кроме одного римлянина, сдержали свое обещание; сенат приказал схватить десятого, заковал его в железа и вернул к Ганнибалу, который, говорит Полибий, «не столько был рад своей победе, сколько впал в уныние при виде стойкости и величия духа римлян»^{149}.

Если подвести итог сказанному, нужно будет сказать, что римлянин, получивший обычное для того времени воспитание, был благонравен, консервативен, предан государству, трезвомыслящ, почтителен,