Век капитала 1848 — 1875 - Эрик Хобсбаум

змеящееся в лентах железных дорог по всем континентам, подводные кабели через Атлантику, строительство Суэцкого канала, большие города вроде Чикаго, уничтожающие девственные почвы американского Среднего Запада, огромные потоки мигрантов. Это была драма европейской и северо-американской мощи, положившая мир к своим ногам. Но те, кто эксплуатировал этот побежденный мир, были, если мы исключим небольшое число авантюристов и первопроходцев, трезвыми людьми в трезвой одежде, распространяющими респектабельность и чувство расового превосходства вместе с газопроводами, железнодорожными линиями и ссудами.

Это была драма прогресса — ключевого слова века: обширного, просвещенного, самоуверенного, самодовольного, но более всего — неизбежного. Едва ли кто из людей, облеченных властью и влиянием, надеялся дольше сдерживать его во всех событиях западного мира. Только небольшое число мыслителей и возможно несколько большее число интуитивных критиков предсказали, что его неизбежное развитие произвело бы мир, очень отличный от того, к которому он, казалось, вел: возможно, совершенно ему противоположный. Ни один из них — даже Маркс, который предвидел социальную революцию в 1848 году и в течение десятилетия после него — не ожидал немедленного возврата. Его ожидания, в 1860-х годах, были рассчитаны даже на более долгий срок.

Драма прогресса — это метафора. Но для двух видов людей она была буквальной действительностью. Для миллионов бедных, переезжавших в Новый мир, часто через границы и океаны, это означало катастрофическое изменение жизни. Для народов мира вне капитализма, которые были схвачены и сотрясены им, это означало выбор между обреченным сопротивлением в границах их древних традиций и образов действия, и травматическим процессом захвата оружия Запада и обращением его против завоевателей из своего понимания и управления прогрессом. Мир третьей четверти девятнадцатого столетия был одновременно и победителем и жертвой. Его драма была бедственной не для первого, но прежде всего для последнего.

Историк не может быть объективным относительно того периода, который является предметом его исследования. Этим он отличается (к его интеллектуальному преимуществу) от большинства типичных идеологов, которые полагали, что прогресс технологии, «положительная наука» и общество сделали возможным рассматривать их настоящее с несоответствующей беспристрастностью ученого-естествоиспытателя, чьи методы, как они сами полагали, понимались ошибочно. Автор этой книги не может скрывать некоторого отвращения, возможно, явного презрения к веку, с которым он имеет дело, хотя и выражает восторг по поводу его колоссальных материальных достижений, прилагая усилия понять даже то, что не любит. Он не разделяет ностальгической тоски по уверенности, самонадеянности буржуазного мира середины девятнадцатого столетия, который соблазняет многих, кто оглядывается на него из охваченного кризисом западного мира столетием позже. Его симпатии вместе с теми, кого немногие слушали столетие назад. В любом случае уверенность и самонадеянность ошибались. Буржуазный триумф был кратким и непостоянным. В тот самый момент, когда он казался завершенным, он оказался не монолитным, а был полон трещин. В начале 1870-х годов экономическая экспансия и либерализм казались непреодолимыми. К концу десятилетия они больше не были таковыми.

Этот поворотный пункт отмечает конец эры, с которой имеет дело данная книга. В отличие от революции 1848 года, которая формирует отправную точку, он не отмечен никакой удобной и универсальной датой. Если потребовалось бы выбрать такую дату, это был бы 1873 год, викторианский эквивалент крушения Уоллстрита 1929 года. Тогда началось то, что современный наблюдатель называет «наиболее любопытным и во многих отношениях беспрецедентным волнением и депрессией торговли, коммерции и промышленности», что современники назвали «Великой депрессией» и что обычно датируется 1873–1896 годами. «Ее наиболее примечательной особенностью [писал тот же самый наблюдатель] была ее универсальность; воздействие на нации, которые были вовлечены в войну, так же как и на те, которые поддерживали мир; те, которые имеют устойчивую валюту и те, которые имеют нестабильную валюту..; те, которые живут в системе свободного обмена предметами потребления и те, чьи обмены более или менее ограничены. Она была печальной в старых общинах подобно Англии и Германии, и такой же в Австралии, Южной Африке и Калифорнии, которые представляют собой новые; это было бедствие, чрезвычайно тяжелое, чтобы выдержать его подобно обитателям бесплодных Ньюфаундленда и Лабрадора и солнечных плодородных сахарных островов Ост- и Вест-Индии; и она не обогатила тех в мировых центрах обменов, чьи прибыли являются обычно самыми большими, когда бизнес больше всего колеблется и неуверен»^{1}. Так писал выдающийся житель Северной Америки в том же самом году, в котором по инициативе Карла Маркса был основан рабочий и социалистический Интернационал. Депрессия начала новую эру и, может быть, поэтому должным образом поставила дату окончания старого исторического периода.

В начале 1848 года знаменитый французский политический мыслитель Алексис де Токвиль[3] поднялся в Палате Депутатов, чтобы выразить чувства, которые больше всего разделяли европейцы: «Мы спим на вулкане Разве вы не видите, что земля вновь дрожит? Поднялся вихрь революции, на горизонте — буря». Приблизительно в то же самое время два немецких изгнанника, тридцатилетний Карл Маркс и двадцативосьмилетний Фридрих Энгельс сформулировали принципы пролетарской революции, против которых предупреждал своих коллег де Токвиль, в программе, составить проект которой они были уполномочены несколькими неделями ранее Немецкой Коммунистической Лигой и которая была издана анонимно в Лондоне около 24 февраля 1848 года под (немецким) названием «Манифест Коммунистической партии», чтобы опубликовать ее на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках[4] В течение нескольких недель, а в случае «Манифеста» фактически в течение нескольких часов надежды и опасения пророков, казалось, были на грани осуществления. Французская монархия была свергнута восстанием, провозглашена Республика, и европейская революция началась.

В истории современного мира было множество больших революций и, конечно, множество более успешных. Все же там не было