Хирург Коновалов (СИ) - Волкова Дарья

– Неде-е-е-елю? То есть, ты уже неделю каждый день приезжаешь на работу в крутой медицинский центр с распухшим пальцем. Но мысли поднять трубку и позвонить хирургам тебе в голову не пришло?

Я молчу. Женька права. Но прямо совсем больно, до хромоты стало только сегодня. А до этого я думала, что само пройдет.

– Так, все, я звоню в хирургию.

– Коновалову?!

Женька косится на меня с удивлением. Я понятия не имею, откуда во мне это нежелание больше встречаться с Коноваловым, и, соответственно, панические нотки в голосе.

Женя переводит взгляд на мою ногу.

– Сомневаюсь, что ради твоего вросшего ногтя Вадим Эдуардович соизволит расчехлить свои бриллиантовые ручки. Но мы тут ординаторов ему оформляли… Слушай, там есть такой потрясающий парень, Ник! Все, я ему сейчас позвоню, он тебе все сделает в лучшем виде, – Антонова достает телефон, а мои вялые попытки возразить пресекает авторитетным: – Ординаторам надо на ком-то тренироваться!

Охренеть аргументация. Но лучше уж ординатор, чем Коновалов. Интересно, Ник – это Николай или Никита?

***

Ник оказывается не Никита и не Николай. А Николя. Потому что он негр. В нормальном смысле этого слова. Чернокожий ординатор, у которого родители откуда-то из самой настоящей Африки. И сам он такой типичный. Ну, ладно, не негр. Африканец. Черный-пречерный, с короткими кудрявыми волосами, с крупным ртом и ослепительно-снежными белками глаз. Не то, чтобы я вижу чернокожего человека в первый раз в жизни. Но когда этот человек перед тобой в белом медицинском костюме, задумчиво смотрит на твой палец на ноге и в перспективе будет что-то с ним делать – в привычные вещи моего мира это вписывается с трудом. Я беспомощно оглядываюсь на Женьку, но она лишь салютует мне сжатым кулаком и уходит.

Аве, Цезарь, мать его.

– Аллергия на новокаин есть? – Николя говорит по-русски чисто, почти без акцента.

Я мотаю головой. Меня не оставляет предчувствие чего-то. Непонятно чего. Но тревожное чувство. Ну ладно, успокаиваю я себя. Это всего лишь палец на ноге. Всего лишь врос ноготь. Я отворачиваюсь к окну процедурного кабинета, чтобы не видеть блеск стальных инструментов. «Это не страшно», – убеждаю я себя. В конце концов, это же просто ноготь. Самой надо было просто там аккуратно поддеть и…

– Ай… – ору я от боли, дергая ногой.

Николя роняет инструмент и тоже орет. Мы так и орем оба. Скальпель на полу, из большого пальца на ноге хлещет кровь. Я смотрю на врача. Оп. Теперь я знаю, как бледнеют чернокожие люди. Они становятся чуть менее черными, вот. Ник, перестав орать, бросается к двери и уже в коридоре вопит, практически воет: «Вадим Эдуа-а-а-а-рдович!!!». А я зачем-то – потом так и не могла объяснить никому, включая себя, зачем – пытаюсь встать. И тут же начинаю падать. Вот так вот, в свободном падении, меня и ловит Коновалов.

Он несет меня куда-то на руках по коридору. Рядом подвывает Николя. А Коновалов что-то рычит про анализы, про глюкозу, про посев, а еще «Какого хрена в процедурной?!». Остальное – виртуозным матом.

Меня кладут на что-то, наверху ослепительные люстры.

– Люся, ширму поставь. Девочка нервная.

Девочка не нервная. Девочка в шоке.

***

Он не Николя. Он Колян, мать его. Колян что-то бубнит на ухо, пока я стаскиваю перчатки. В его словах мелькает: «Я так больше не буду». Детский сад… И пороть уже поздно.

Ситуация пустяковая, но я почему-то словил легкий стресс. Наверное, из-за Ласточки. Вот вообще не ожидал ее увидеть. Пока Колян что-то мне выл про девушку и ноготь, я думал, что это он какую-то свою знакомую решил облагодетельствовать собственноручно. А знакомой оказалась Ласточкина.

Опять закон парных случаев, что ли? То ее «Мы вместе» с недооткушенным членом, теперь она с недоотрезанным пальцем. Скучно мне будет только на пенсии. И то, не факт. Что доживу.

Я бросаю взгляд на то, как медсестра накладывает повязку. Потом заглядываю за ширму. Девушка смотрит на меня огромными перепуганными глазами. Да, ординаторы в целом и не такое могут отчебучить. Это тебе еще повезло, Ласточка. Она переводит взгляд с меня на Коляна и обратно.

– Вы такие разные… Один совсем-совсем белый… Другой совсем-совсем черный… Как на шахматной доске.

Колян непонимающе морщит лоб. Я поворачиваюсь к медсестре.

– В палату ее на часик, пусть очухается от анестезии.

– Оформлять?

– Не надо. Это свои.

Вот такие у нас, мать их, свои.

Киваю Коляну.

– Со мной. На разбор полета.

***

Меня даже слегка вырубило. От стресса, наверное. Очнулась я на звук пиликнувшего сообщения. Оказывается, у меня все это время был в кармане телефон. Доктор Коновалов провел мне операцию на ногте, не снимая штанов. В смысле, моих.

Сообщение от Женьки: «Ну, как ты?». Что на это ответить? Я отвечаю: «Нормально. Скоро приду».

Скоро же? Приду же? И я, приподнявшись на локтях, смотрю на свою перебинтованную стопу. Не болит. Если не шевелить. Если шевелить – болит. Интересно, смогу ли я на нее встать? И где мои кроссовки?! Я все-таки пытаюсь аккуратно двигать стопой. Именно за этим занятием меня и застает доктор Коновалов.

Молча проходит, подвигает стул, садится, без лишних разговоров берет меня за руку, прижимает пальцем запястье. Я запоздало соображаю, что он так считает пульс.

– Я в порядке.

У него все тот же покер-фейс вместо лица, а я почему-то вспоминаю, как он нес меня на руках.

– Голова не кружится?

– Нет. Я в самом деле себя нормально чувствую, – пытаюсь сесть. Получается почему-то не сразу. – А можно мне мои кроссовки, и я пойду? – Коновалов смотрит на меня, уже знакомым жестом сложив руки на груди. – Я же могу… пойти? Или мне надо тут… полежать? – это мысль настигает меня внезапно, я к ней не готова! И поэтому добавляю совсем уж нелепое: – У меня же там работа.

Коновалов вздыхает, так что руки, сложенные на груди, мерно поднимаются и опускаются.

– Говорят, женщины раньше в поле рожали и дальше шли пшеницу жать. А Инна Леонидовна Ласточкина удаляет вросший ноготь без отрыва от производства. Преемственность поколений.

Я чувствую, что щеки явно наливаются горячим.

– Николя сказал, что это простая операция. Простейшая.

– А вы нашли, кого слушать – ординатора! – неожиданно рявкает Коновалов. – У него и права такого не было – самостоятельно что-то делать. Я по своей линии кому надо раздам, но вы-то… – он шумно выдыхает и вдруг переходит на «ты». – Ты ж взрослый человек. Почему не обратилась к любому штатному хирургу в отделении? Взяли бы анализы, все бы сделали, как положено, а не весь этот цирк.

Я молчу. Мне нечего сказать. Чувствую себя провинившимся ребенком, которого отчитывает взрослый. Хотя это совсем не так. Коновалов, наверное, меня старше. Но не очень намного. Не настолько, чтобы читать мне нотации. Хотя по ситуации он, конечно, прав. Только извиняться перед Коноваловым у меня, как показывает опыт, получается плохо.

– Ты на работу как приехала? – спрашивает Коновалов, не дождавшись от меня ответа. – На машине?

– На метро.

– В метро тебе сейчас категорически нельзя. Если уж ты не хочешь полежать хотя бы день…

– Не хочу! – перспектива провести ночь в больнице меня ужасает.

– Попроси кого-нибудь отвезти тебя домой. Или вызови такси.

Я поспешно киваю. Коновалов протягивает листок.

– Рекомендации. Больничный, я так понимаю, не нужен?

Какой больничный?! У меня и так работы выше крыши. Я снова мотаю головой, потом поспешно добавляю словами:

– Нет, не надо. Так я могу идти?

– Лети, ласточка, лети.

Дверь палаты открывается, Николя вкатывает кресло-каталку.

Нет, только не это!

– Я дойду сама! – я резко спускаю ноги с кровати и охаю.

– Ты хоть представляешь, сколько от нас до административного корпуса? Я запрещаю.

Я перевожу взгляд с Коновалова на Ника. Двухметровый блондин с глазами цвет декабря в Норильске и абсолютно черный уроженец Африканского континента. Если их смешать, а потом разделить, тоже получится среднестатистический человек шатенистой наружности.