Когда родилась Луна - Сара А. Паркер

Цвет, которым он гордится.

Наклонив голову набок, я изучаю свой алый холст, проводя кончиком клинка по его груди. Я слегка надавливаю и начинаю вырезать свое послание на его плоти.

― Она сказала, что ты делаешь с ней ужасные вещи. И с другими, ― говорю я, пока режу.

Режу. Режу.

― С любым, до кого ты дотягиваешься своими грязными лапами.

Н ― Насильник.

Буква наливается его излюбленным цветом, когда он корчится, разевая рот в беззвучном крике.

Прекрасная, благословенная тишина. В такие моменты я готова расцеловать Клод.

― Она также упомянула, что, хотя ты не заставляешь своего пустого сына сражаться в престижной Подземной боевой яме, ты часто призываешь Игноса, чтобы тот сжег его в пламени за то, что он не оправдал твоих ожиданий.

Слова вырываются сквозь стиснутые зубы, и эта безмерная ледяная сущность внутри меня смещается.

Рычит.

Я вырезаю И. Затем Д.

Истязатель детей.

У меня возникает искушение исписать его всеми буквами алфавита, но время не ждет. Вместо этого я дописываю еще парочку:

У-Р-О-Д.

Ну, думаю, тут все понятно.

Ветер начинает дуть с режущей силой, свистит за углами, поднимает мою вуаль.

Обнажает меня.

Я не утруждаю себя попытками прикрыться, гадая, нравится ли ему попрежнему мой голос.

Цвет моего платья.

Жалеет ли он о том, что преследовал меня, пытался прижать к стене.

Его грудь подрагивает в такт маниакальному хихиканью Клод, он практически висит на руке, пригвожденной к стене, а драгоценное дыхание со скрипом вырывается из его горла.

― Игнос начал разговаривать с твоей дочерью, ты знал?

Его лицо искажается, демонстрируя глубокие складки агонии, пока его ботинки скребут залитый кровью снег.

― Ее вывезли из города вместе с остальными членами твоей семьи сразу после того, как твоя связанная рассказала нам все, что нужно знать, чтобы пресечь твои гребаные операции и освободить этих детей.

Отвезти их в безопасное место, где они смогут снова научиться быть детьми.

Я повторяю удушающую мелодию Клод, а она носится вокруг меня с бешеной скоростью, превращая мои волосы в черное облако, в то время как лицо Тарика синеет.

Потом наливается фиолетовым.

― Каково это, когда тебя обнуляют, Тарик?

Его глаза, теперь уже налитые кровью, впиваются в мочку моего уха. Того самого, которое должно быть украшено прозрачной бусиной в знак моей способности слышать постоянно меняющуюся, буйную песню Клод. На мой взгляд, это лишь сделает очевидным, что я ― угроза воинственному обществу Сумрака.

К черту их систему.

― Каково это ― страдать от рук того, кто «ниже» тебя?

Все еще прижимая к горлу искалеченную руку, он выдавливает из себя одно-единственное слово:

― Милосердия.

Всепоглощающая ярость вспыхивает в моем позвоночнике, лижет ребра, наполняет мое холодное черное сердце.

Интересно, сколько раз дети, сражавшиеся в его смертельной яме, молили о том же самом? Сколько раз его сын произносил это слово, глядя на мужчину, который должен был оберегать его.

Защищать его.

Интересно, сколько раз надежда умирала в его маленькой груди, прежде чем он уговорил свою Маху найти нас. Освободиться от невидимых оков Тарика.

Слишком много.

― Твоя семья передает тебе привет, ― усмехаюсь я, а затем вонзаю клинок в его горло.

ГЛАВА 4

Кровь Тарика брызжет на снег, струйками вырываясь из глубокой раны.

Я лезу в карман и надеваю кольцо.

Грохот, бьющий по барабанным перепонкам, стихает, оставляя только естественные звуки Клод, визжащей в подворотнях, без ее маниакального смеха и режущей слух песни.

Я поворачиваю голову из стороны в сторону, поводя плечами, и радуясь, что железо способно нейтрализовать ее действие. Если сосредоточиться, я могу сама заглушить ее, но это требует усилий, а когда я сплю, моя бдительность ослабевает. Клод великолепна и все такое, но не тогда, когда тебя будит ее визг посреди сна. А она ужасно громкая. Настолько, что хочется заткнуть уши, хотя я бы не осмелилась.

Не хочу навлечь на себя ее гнев.

Говорят, чем громче кто-то слышит песни стихий, тем сильнее связь, тем больше силы он может извлечь, изучая их язык и произнося слова. Это и благословение, и проклятие, когда речь заходит о дикой богине воздуха, ведь ее визг может быть достаточно резким, чтобы распороть кожу. Нет ничего хуже, чем чувствовать, что твой мозг разрезают на мелкие кусочки.

Я поправляю вуаль, скрывая нижнюю половину лица, двигаюсь к входу в ветровой тоннель и выглядываю наружу, осматривая незаметную дорожку, прочерченную в стене как канавка. Убеждаюсь, что мой сталкер в плаще не появился, чтобы поиграть в игру «поймай железное лезвие между ребер».

Не заметив ни его, ни кого-либо еще, я делаю шаг вперед и бросаю взгляд на Ров далеко внизу. Снежные вихри переплетаются со скоплениями светящихся мотыльков, но я не вижу никакого движения, как и на лестнице подо мной. Как и на той, что ниже.

Я смотрю через широкий провал на параллельную стену и не вижу никого ни на северной стороне, ни на близлежащих мостах, протянувшихся через Ров. Приятный сюрприз.

Я отхожу от края и поворачиваюсь, мои шаги отдаются эхом, когда я возвращаюсь к трупу Тарика, все еще висящему на руке, прибитой к стене, его голова свешивается набок. Я извлекаю свой клинок из камня, и его тело превращается в дымящуюся кровавую кучу.

Взглянув на свое платье, я прищелкиваю языком от вида брызг крови, которые местами окрашивают его в более темный цвет. Я надеялась, что в этот раз все пройдет чисто. Каждый раз. Но этого никогда не случается.

Я расстегиваю верхнюю пуговицу на юбке, отрываю верхний слой от лифа и стягиваю запачканную кровью ткань, обнаруживая под ней идеальную копию, а испорченный слой сворачиваю и бросаю в мусоропровод, проложенный в стене. Один из многих мусоропроводов, разбросанных по городу, которые уходят под уровень земли, через несколько уровней Подземного города и попадают в логово взрослого бархатного трогга, который питается отбросами Гора.

Я наклоняю голову, оценивая расстояние между Тариком и желобом, и решаю, что, пожалуй, слишком высоко, чтобы затаскивать его туда. Лучше просто вытолкнуть его через отверстие в стене, чтобы его могли разорвать многочисленные хищники, рожденные Тенью.

Вздохнув, я смотрю на его обмякшее тело и представляю себе мир без тех, кто любит присваивать блестящие вещи, а потом выкидывать их сломанными.