Кристальный матриархат - Александр Нерей
Я и молилась. И головой о стену билась. Ничто не помогало. Вскочила с колен и обратно в квартиру. Сидит на диване мой соколик и книжку листает со зверюшками. И на меня так поглядывает. «Что теперь делать будешь? Спасёшь меня, или нет?» — в глазах его читаю.
И снова вниз бегу, как одержимая. Ничего не соображаю, а просто бегу. Выбегаю из подъезда – нет его. А лицо сыночка перед глазами стоит и спрашивает: «Спасёшь ли?»
Сердце не выдержало, и я снова в подъезд, да на площадку ту, что между первым и вторым этажом. Кого-то по пути с ног сбила, да только отчаявшейся матери никакие преграды не страшны.
Потом голыми ручками стёкла оконные вдребезги. Выпихнула и себя, и того, кто мешал на козырёк, что над входом подъезда. И дальше в омут головой.
Вижу его, ненаглядного. Кровиночку мою, что вот-вот задохнётся, на железке той повиснув. Зацепился он воротом рубашки за неё окаянную. Один, наверное, был, да игрался на радости той дворовой, — Настя снова расчувствовалась и, откинувшись на подушку, утонула в слезах.
Угодник сидел, глядел перед собой и внимательно слушал, не успокаивая её и не мешая. Я же, наоборот, топтался, не находя себе места, и всем телом испытывал нервную дрожь. Ощущения от Настиных слов были незнакомыми и действовали на меня неведомым образом. Они были похожими на пещерные, но какими-то другими. Я не боялся, не дрожал за себя, а участвовал в переживаниях и событиях, о которых она так искренне рассказывала.
«Правильно говорил Угодник: “Ты со мной, разбивать себе сердце?” По-другому не скажешь. А скажешь – соврёшь. Но сердце не просто разбивается. Оно делится частью себя. Оно отдаёт этой молодой мамке свою лучшую часть. Свой кусочек… Света. Ой-ёй-ёжики!» — замахал я руками, отгоняя переживания, от которых и мне захотелось плакать, или я не смог всё по-настоящему прочувствовать и правильно понять. Скорее всего, испугался поумнеть и повзрослеть.
— Доковыляла я до сыночка, — продолжила Настя рассказ. — Ноги не держали, глаза не видели, от слёз ли, от стёкол ли разбитых, не знаю. Только успела его миленького вверх приподнять и от железки смертоубийственной освободить.
А он мне: «Мамочка вернулась! Мамочка живая!» Я и рухнула, чуть ли не замертво. А народ выбежал… Где их раньше носило, когда дитятко чуть не задушился? И давай на меня креститься. «Сгинь нечистая» кричать. И я чуть не сгинула, когда они мужа звать начали. Уплыло из-под ног всё. И сынок, и люди, и качели эти, будь они неладны. И боль невыносимая меня за душу взяла такая…
— Хватит. Хватит Настюха. Представь, родная, что тебе кошмар приснился, а ты махонькая девочка, — начал её успокаивать Угодник. — Представила? А теперь посмотри на себя сверху. Видишь, какая ты маленькая девчушка? Косички мамка только что на ночь расплела. Теперь вместе позовём огонёк синий да волшебный. Позвали? Вот он, голубчик. А сейчас искупаемся в нём всем тельцем. Вот какой он у нас тёплый и ласковый. Всё лишнее сжёг и пеплом развеял. Спасибо тебе, огонёк животворный. А теперь скажи: «Кошмар». И всё плохое мигом пропадёт пропадом.
— Кошмар, — выдохнула Настя, улыбнулась и мигом заснула.
Я и сам всё это живо представил вслед за словами Угодника. Вот я маленький лежу на кроватке. Вот я весь в голубом огоньке купаюсь. А вот говорю: «Кошмар». И всё тёмное и страшное от меня отлетает и отваливается, разбиваясь на мелкие кусочки. И как ничего не бывало. Я снова развесёлый ребёнок. «И мне сам Николай Угодник дядька», — подумал я и повеселел.
— Понял, что найти нужно? — тронул меня за плечо Угодник и возвратил из грёз.
— Прослушал, — признался я и опустил глаза.
— На Черёмушках ориентируешься?
— Немного, — ответил я, все ещё не поднимая глаз.
— Названия улиц знаешь?
— Нет. Но мимо маминой работы и дальше туда, в сторону папиной работы, что за переездом, часто ездил. И в магазины всякие, — попытался я оправдать своё невежество.
— Знаешь где там школа? Четырнадцатая, вроде. Перед тем местом, где Черноморская пересекает улицу Маркова и дальше упирается в железную дорогу? Она говорит, там пустырь, но я-то знаю, что у вас там школа. Найдёшь? В карточке из скорой помощи написали, что привезли пострадавшую с Черноморской. А номер дома то ли десять, то ли шестнадцать, не разобрать, потому как несколько раз зачёркнуто, а в скобочках написано: «Школа». Скорей всего, муж с перепугу от неё отказался, или сама она в ту сторону убежала. Езжай и на месте разбирайся.
От такого поворота дел я впал в ступор и, как всегда, зациклился: «Это я "езжай"? С этим я один разбираться буду? А хулиганы? А ещё что-нибудь? А мамке что скажу?»
— Правду скажи. В правду люди меньше всего верят, — или Угодник прочитал мои мысли, или я слишком громко думал.
— Мамке правду? И папке? — удивился я.
— Родителям врать нельзя. Пусть лучше тебя фантазёром считают, чем лгуном, — заявил Николай.
— Как они разницу узнают между враньём и фантазией? Если я и сам не знаю, где правда, а где выдумка?
— Не бери в голову. Правды на свете много. А настоящую даже я не знаю, — успокоил дядька. — Ведь на неё разные фантики накрутить можно. И красивые да блестящие, и дерюжные да неказистые. Ты думаешь, что в будущем люди правду знают? Нет, брат. Так же всё запутано. Что хочешь, то и делай. Во что хочешь, в то и верь.
— Я сейчас на Черёмушки, а потом домой? — уточнил я подробности боевой операции.
— Сначала домой. Потом у Скефия просись обратно в этот мир. Так, мол, и так, скажешь, у братки беда задремала на кроватке. Он мужик серьёзный, поможет. А мамке скажи, что ты теперь спасатель целого мира. Последствия беру на себя. Я теперь у вас ненадолго задержусь. Здесь поворочаюсь покуда. С батькой твоим встречу душевную организую. Братцем его прикинусь.