Кристальный матриархат - Александр Нерей

Светлый и печальный, но не безнадёжный, всё ещё не потерявший искру жизни, узор на челе молодой вдовы навёл меня на невесёлую мысль. Я дёрнулся от такой мысли и начал искать в палате следы Доброй тётеньки.

На подоконнике увидел засохший букетик роз, и всё понял. «В палате увядших цветов быть не может, — рассудил я резонно. — Их, если не нянечки, то уж сердобольные родственники, наверняка бы выкинули. Значит, это Её знак. Значит, Добрая уже здесь отметилась. Значит, времени остаётся всё меньше».

— Давай воду, — сказал мне Николай.

Я протянул флягу со стихийной водой и снова посмотрел на Настю. Её бледное лицо никакой муки не выражало, а, совсем наоборот, была в нём какая-то шальная радость от всего с ней приключившегося, лишь несколько морщинок, пронизывавших ранки на лице, подтверждали, что она чем-то обеспокоена.

— Пей, — «попросил» Угодник и протянул ей наполненный гранёный стакан.

Настя выпила, как по команде, и откинулась на больничную подушку. Глаза её заволокло набежавшей тенью, она несколько раз дёрнулась всем телом и задремала.

— Сейчас всё пройдёт, и мы поговорим, — со знанием дела сказал главный ортопед-травматолог Николай.

Пока мы ждали пробуждения Насти, в палату зашла медсестра, обошла всех пациенток и удалилась, никак не прореагировав на новоиспечённых врачей или охамевших родственников. После её ухода я выдохнул с облегчением, а Угодник обернулся ко мне и спросил:

— Ты точно со мной? Или уже передумал?

— С тобой. Может, я ещё хочу на Давидовиче покататься? Так что, тут побуду. За вами присмотрю, — сказал я нечто совсем уж нелепое, но Угодник кивнул в ответ.

Настя глубоко вздохнула и открыла глаза, погрустневшие за время недолгого забытья.

— Вот и Настюха. Голова, два уха. Помнишь, как тебя в детстве дразнили? Ну что, полегчало? — продолжил Угодник лечение.

— Вы мой брат… — начала гадать Настя, пытаясь вспомнить что-то такое, что ещё не успела забыть.

— Ладно тебе, Настюха. Колька с Сашкой в гости пришли, а она тут болящей прикинулась. Завтра же на выписку. Завтра же! Симулянтка ты наша. Рассказывай, как оконную раму головой вынесла, — в шутку велел дядька.

Настя всхлипнула, потом нащупала платочек и поднесла его к глазам.

— Показалось мне. Не думала я. Дура, — залилась она слезами, а у меня начало щемить где-то в районе только что выздоровевших рёбер.

— Нюни на потом, — скомандовал забытый брат, и бесцеремонно придвинулся ближе к лицу симулянтки. — Слушаю всё с самого начала. Начинай с того, где и на каком этаже живёшь. Улицу, номер дома, и всё остальное. Кто у тебя, сын или дочка? Зачем к нам пожаловала? Не стесняйся. Прочувствуй всё с самого начала. Будет легче, поверь.

— Кто ты? Ты не мой брат, — опешила Настя, но испуга, ни в голосе, ни на лице не выказала.

— Да я каждому человеку на свете брат. Или сын. Или отец. Саньке вот, дядька, — ответил ей Угодник.

В его беззаботном голосе я, вдруг, почувствовал такую могучую силу, такую правду, от которой ни отвернуться, ни заслониться было невозможно. Будто невидимый свет лился из дядьки и его обыкновенного человеческого участия к совершенно чужому человеку. Даже не человеку, а его несчастью, или, как мы окрестили, беде, заодно освещая и преображая всё вокруг.

Всё менялось, хотя оставалось прежним. Рядом со мной уже был не просто молодой парень, не просто брат моего отца, даже не просто Угодник, а совершенно иной человек, которого и человеком-то назвать я больше не мог.

Неожиданно я отчётливо увидел яркий белый свет, струившийся из его головы или груди, пока мне было не ясно, но свет точно был. Он озарял всю палату и уходил дальше сквозь стены, сквозь воздух, сквозь деревья. Заражаясь этим светом, начинали светиться головы и души всех выздоравливавших женщин в нашей палате, и, наверно, все головы и души в коридорах этого отделения с непонятным для меня названием «Ортопедия». Все становились красивыми, мудрыми, забывали о мелочах. Морщинки на лицах разглаживались, глаза начинали светиться этим вечным и негасимым светом жизни, добра и счастья.

«Он на улице не гипнотизировал вовсе. Он уже там начал дарить людям свой свет. А они осознавали… Или не они сами, а души их осознавали это и заставляли людей бежать, сломя головы, чтобы быстрей поделиться этим светом с родными и близкими. С мамками и папками. С братьями и сёстрами. С детьми и внуками. Даже с совершенно незнакомыми людьми. Чтобы света становилось больше и больше. Чтобы весь Татисий засверкал так, что и в соседних мирах узнали об этом чуде. Узнали, что здесь и сейчас тот самый Николай Угодник», — задумался я и пропустил часть разговора Николая и Насти.

— Как зовут сыночка? — спросил Угодник.

— Димкой. Его я спасала. Думала, что спасала, — ответила Настя.

«Она тоже заразилась волшебным светом. Сидит, плачет и улыбается. Светится… Точно. Светится наша беда», — подивился я необыкновенному открытию.

— Ты и спасла его. Даже не сомневайся. Это испытание было. Проверка для твоей души. Смогла бы ты так, запросто, спасти ещё чью-нибудь жизнь, кроме своего сына? Я знаю, что смогла бы. Ты у нас добрая и сильная, — продолжил Угодник Настино «просвещение». — Говоришь, вышла из дома на минуту, чтобы дойти куда?

— За хлебом. А его одного оставила. Конечно, мал он ещё, чтобы одному в квартире оставаться, но что поделать. А взять его с собой, или поленилась, или не захотела отрывать от чего-то.

Я же два раза забегала обратно! Сидел он дома. Ей Богу, сидел. Книжку ему детскую подарили, вот он и листал её, картинки рассматривал. А у меня от тех картинок сердце на куски разрывалось, — горячо высказала Настя и, всхлипнув, выдала порцию женских слёз грусти о чём-то для меня непонятном и далёком.

— Продолжай. У тебя хорошо получается. И Санька, вон, слушает и понимает. Ему проще будет во всём разобраться. Правильно я говорю? — спросил дядька уже у меня.

— Разберёмся, — подтвердил я, до конца не понимая, ни того, о чём говорил Угодник, ни самого значения этого слова.

— Выхожу из