Инвестор. Железо войны (СИ) - Соболев Николай Д. Н. Замполит

— Значит, не хотите, — поскучневшим голосом резюмировал Куйбышев.

— Почему же? Я могу помочь, причем там, где я понимаю, в биржевой торговле. Да-да, я умею качать рынок и влиять на цену. Если мы синхронизируем наши действия, то вы сможете покупать на минимуме, а я — зарабатывать на колебаниях.

— Вряд ли ваши усилия смогут сильно поменять цену на заводы.

— При ваших объемах, — я потыкал в список, — даже изменения в полпроцента могут принести десяток миллионов. Но только при соблюдении полнейшей секретности.

В самом деле, не хватало мне еще напрямую с советскими шпионами контачить — пусть не в посольстве, которого пока нет, так в «Амторге», где каждый второй коминтерновец, а каждый первый из Иностранного отдела ОГПУ. Чем больше людей будут считать, что мои поездки в СССР — дань необходимой для джентльмена эксцентричности, тем легче мне будет. Тем более Лавров уже намекал на интерес ко мне со стороны мальчиков Гувера. Слабый пока интерес, предварительный, но зачем дожидаться, когда он перерастет в разработку?

На обратном пути в гостиницу, когда автомобиль карабкался по Лубянскому проезду, Петя заерзал на сиденье и показал на на большую афишу поперек фасада Политехнического музея:

— Маяковский выступает! Хотите посмотреть? Лучший наш поэт!

Я с сомнением глянул на Панчо — мне-то интересно, а вот каково мекиканцу? Простой разговор еще туда-сюда, но поэзия?

— Хотим, — вдруг раздухарился Панчо.

Большую аудиторию музея набили для отказа, но Петя немыслимым образом ухитрился ввинтить нас внутрь. Хотя почему немыслимым — вокруг кругами распространялся шепот «Американцы! Миллионер! Грандер, который радиотехник!». Не иначе, студенты меня признали, к тому же о визите писали газеты. К нам с другого конца зала, перешагивая через сидящих в проходах на ступеньках, пробрался Кольцов и долго тряс руку.

Маяковский возник на маленькой дугообразной сцене после громовых слов «Расступись! Расступись!» и сразу же начал читать.

— «Во весь голос», — шепнул мне Кольцов, — последняя его работа.

Пол, кажется, вздрагивал под шагами Маяковского, а стекла дребезжали от его голоса. Большая часть зала слушала не отрываясь — и застывший в кулисе пожарный, и дежурный милиционер у входа в аудиторию, и смешно тянущие шеи, чтобы лучше видеть поэта, рабфаковцы на галерке.

Несколько человек кривили лица, а компания в юнгштурмовках* вообще позволяла себе переговариваться и шикать, только шансов перекрыть мощный голос Маяковского у них не было. Странная вообще кучка — значки кимовские*, звездочка на флаге, а держат себя так, что мне вспомнилось слово «хунвейбины».

Юнгштурмовка — гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами, носилась с портупеей. КИМ — коммунистический интернационал молодежи, тогдашнее название комсомола.

Меня Маяковский потряс не стихами, а образом, тем, что наши паранормальщики называли «аурой». Да еще папиросой в уголке рта — только представить, что в мое время кому-то разрешили дымить во время выступления в общественном месте! Я даже забыл про духоту, про потеющих в натопленной аудитории слушателей — и вместе со мной забыли все остальные.

Но стоило ему закончить читать…

Ух, как взволновался зал! Овация пополам со свистом, крики, лезущие на сцену…

— У вас гигантомания! — вопил один.

— Вы попутчик советской власти! — вторил другой.

— Вы считаете всех нас идиотами! — орал третий.

— Ну что вы! — неожиданно оскалился поэт. — Почему всех? Пока я вижу только одного!

Зал грохнул смехом, первый натиск Маяковский отбил. Дальше пошли записки и короткие выступления

— «Маяковский, вы труп, ждать от вас в поэзии нечего!» — прочитал он одну из бумажек и тут же резанул: — Странно, труп я, а смердит он…

Наконец, до выступления дорвались хунвейбины и понеслось! Обвиняли в какой-то «мальцевщине», в непролетарском происхождении, в прежнем участии в ЛЕФе и РЕФе, в поездках за границу, в несоветском образе жизни… Каждое из таких обвинений лет через семь потянуло бы на червонец без права переписки, а пока мальчики и девочки резвились. И чем больше они резвились, тем больше у меня росла симпатия к большому человеку на маленькой сцене.

Маяковский спокойно выслушал все, и только когда разгоряченный комсомолец бросил «Вы буржуй!», невежливо ткнул в меня пальцем и прогремел:

— Не я, а он!

И пока все оборачивались, ушел.

— Давай, давай быстрее, познакомлю! — буквально потащил меня за рукав Кольцов.

Через час мы сидели все в том же ресторане «Метрополя».

— Не понимают, — обиженно гудел Володя, как он просил его называть. — Или не хотят понять. Даже спрашивают, когда я застрелюсь, представляете?

— Ну, дураков у нас на сто лет вперед припасено, — утешал его Кольцов.

— Ей-ей, проще застрелиться и не видеть этих рож.

У меня внутри похолодело: а ведь он действительно застрелился, и как бы не в 1930 году…

— Что, неужели все так плохо?

— Устал. «Баню» Мейерхольд поставил, так РАППовцы чуть не съели. Вступил в РАПП, так ничего не изменилось, «певец богемы», не желаете ли… Все хотят меня в сторону сдвинуть, свои стишата протолкнуть! — его вдруг понесло и он начал выговариваться. — Выставку сделал, «Двадцать лет работы», ни один поэт не пришел. Ни-о-дин! А без поддержки тяжело, будто голодаешь…

Понемногу до меня дошло — у него то, что называлось депрессией и выгоранием.

— Э-э-э, Володя, вам нужно срочно отдохнуть! На месяц-другой, к теплому морю…

— У меня загранпаспорт изъяли, — как-то обреченно поник Маяковский.

— Надо помочь, — неожиданно сказал Панчо, понимавший разговор с пятого на десятое, но ощутивший надлом поэта.

Теплая волна шарахнула меня изнутри — в конце концов, если не мы, то кто?

— Давайте так… я попробую добиться вашего выезда и буду ждать вас в Париже, хорошо?

Свой порыв я успел проклясть раз двадцать, пока договаривался с властями, но в конце концов я выцарапал и справку по бронекорпусу, и загранпаспорт Маяковскому, и нормальные условия для работы по советским заказам. Правда, товарищ Ворошилов на меня наверняка зуб вырастил, ну да мне с ним детей не крестить.

Провожали нас Кольцов, Триандафиллов, Петя и Калиновский. Командиры сияли — Ося после моей телеграммы мгновенно перевел деньги Штабу РККА. Константин все порывался рассказать про свой «полчок» — первую бронетанковую часть, но Владимир Кириакович его сдерживал.

Как и при встрече, Петя все время озирался, но потом расцвел, когда к вагону подошли двое — блондин в проволочных круглых очках «а-ля Кольцов» держал под ручку темноволосую и темноглазую даму, похожую на испанку.

— Это наши друзья, словацкий инженер Ян Кочек и его жена Анна, — представил их Петя и тихонько добавил: — Товарищ Куйбышев просил передать, что Ян будет координировать часть закупок.

Ну вот у меня и куратор образовался.

Полдня Миша Крезен метался по каюте в раздражении — надо же, за свои деньги приходится прятаться, как крысе! Но потом успокоился и понемногу обнаружил приятные особенности своего положения: его никто не видит, не донимает пустыми разговорами, можно отоспаться и перечитать десяток книг из судовой библиотеки. Морской курорт!

Отдохнувший и посвежевший, на берег в Гавре он сошел чуть ли не самым последним из пассажиров — только после того, как своими глазами убедился, что «золотого мальчика» и его прихвостней увезли. Добраться до Парижа человеку с одним чемоданом и полным саквояжем долларов пара пустяков, приличную гостиницу ему посоветовал еще стюард на пароходе, а банк, где можно арендовать ячейку — портье. Оставалось исполнить гимназическую мечту и увидеть Париж, о котором столько рассказывала мама!

Однако реальный Париж, зимний, мокрый и холодный, разительно отличался от воображаемых картинок детства. И что еще хуже, сильно проигрывал Нью-Йорку — асфальтовая река волшебных Елисейских полей оказалась не шире Бродвея, восхитительную Эйфелеву башню почти догнал по росту Крайслер-билдинг, а Эмпайр-Стейт так вообще вскоре превзойдет. Своих же небоскребов в столице Франции не водилось в принципе.