«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин
2
Ангел души моей, друг Александр! Поздравляю тебя от всего сердца с женитьбою[521]. С нетерпением ожидал я от тебя писем после полученного с известием о взятии Карса[522] и не писал, не зная, где тебя найти. Приезжаю в Петербург из Карлова[523] 18 августа – нет писем. Кто меня ни встретит, один вопрос: нет ли писем от Грибоедова? – один ответ: нет. Вдруг расходится слух о твоей женитьбе. Как-то госпожа Муравьева[524] писала об этом в Петербург. Меня спрашивают; ответ: не знаю. Наконец греческая букашка[525] пустила злые вести по городу, что ты не думаешь о службе и засел волочиться в Тифлисе. Хотя я знал, что ты в старые годы мастер был приволокнуться и засесть на блокаде[526], но эта весть меня взорвала. Я ходил как дурак, повеся нос, и только бранился и утверждал, что это все ложь. С горестию должен был слушать выходки и декламации насчет поэтов, которым нельзя поручать важных дел, насчет молодых чиновников и всякие вздоры! Зависть имела обширное поприще для подвигов. Клянусь честью, что эти слухи навели на меня хандру. Об этом скажут тебе М…, брат его петух[527], Греч и Андрей[528]! Я почти плакал с досады! Что с тобою сделалось, не понимал. Наконец молодой Родофиникин[529], встретясь со мною, объяснил мне, что отец его получает частные известия (sic) обо всем, что делается в Тифлисе и далее, и сказал мне, что ты, к удивлению целого министерства, доселе не поехал на службу в Персию, а занялся своею женитьбою, что ты уже женился, давал обед в доме графа Эриванского[530], что твоя жена была одета в белое атласное платье и имела на голове желтые цветы, и проч. Из всех этих сплетней я заключил, что Родофиникин (papa[531]) имеет за тобою своих наблюдателей. Тот же самый грек объявил лишь, что тебе послана бумага, в которой уведомляют, что ты должен послать чиновника для приема твоих вещей и подарков или в Баку, или в Решт. Молодой Родоф[иникин] говорил мне таким тоном, что я заключил тотчас, что пребывание твое в Тифлисе неприятно министерству и что они полагают, якобы ты делаешь много вреда, не отправляясь в Персию. Старая букашка сказала мне при многих знатных людях, с которыми я ездил в компании на Александровскую мануфактуру[532], что если б ты был в Персии, то, может быть, контрибуция была бы давно уплачена и отряд Панкратьева[533] оставил Персию, и если б в Персии была деятельность с нашей стороны, то, может быть, Аббас-Мирза соединился бы с Паскевичем[534]. Все сии речи были для меня хуже свистящих возле ушей пуль. Я защищал тебя, как мог и как умел, но, не зная местных обстоятельств, не мог быть слишком красноречивым, тем более что азиатскому чиновнику верили больше, чем мне.
После всего этого падаю перед тобою на колени и со слезами умоляю, ради доброй твоей славы, ради твоих верных друзей, ради твоего домашнего счастья, бросай все и поезжай в Тегеран. Если общее мнение, которое теперь обращено на дела военные и политические, вооружится противу тебя, тогда и сам Descendant[535] склонится к нему и восстанет противу же тебя. Тогда adieu[536] все надежды! Теперь, имея твое письмо в руках[537], я объявляю всем, что ты ездил к Паскевичу, что ты заболел. Но общее мнение, Россия вопит, что когда война в Азии, на границах Персии, то посланник должен быть на своем посту[538]. Не знаю местностей и потому могу ошибаться, но при всем этом долг мой, долг беспристрастного друга, дорожащего твоим счастьем, заставляет меня объявить тебе все, что говорят на твой счет, чего от тебя ожидают и за что негодуют. Может быть, тебе это будет даже неприятно, но я был бы злодей, если б молчал[539].
Граф Паскевич-Эриванский вознесся на высочайшую степень любви народной[540]. Можно ныне смело сказать, что он, победив турок, победил и своих завистников. Общий голос в его пользу. Генералитет высший, генерал-адъютанты, офицеры, дворянство, чиновники, литераторы, купцы, солдаты и простой народ повторяют хором одно и то же: «Молодец, хват Эриванский! Вот русский генерал! Это суворовские замашки! Воскрес Суворов! Дай ему армию, то верно взял бы Царьград!» и т. п.
Повсюду пьют за здоровье Эриванского: портреты его у всех. Я еще не помню, чтобы который-нибудь из русских генералов дожил до такой славы. Энтузиазм к нему простирается до невероятной степени. В столице против него нет ни одного голоса. Даже реляции его ужасно как нравятся: они хотя и грешат иногда против грамматики, но идут прямо к сердцу. Рассказ понятный, живой, с душою, с чувством.
Недавно на молебствии за его победы один генерал сказал за новость, что Эриванскому дали Андрея[541]. – Он взял Андрея, возразил некто, и все повторили: по-суворовски. Одним словом, герой нынешней войны, наш Ахилл Паскевич-Эриванский. Честь ему и слава! Вот уже с 1827 он гремит победами[542].
[28 сентября 1828 г.]
Переписка Ф. В. Булгарина и В. А. Ушакова
Василий Аполлонович Ушаков (1789–1838) – прозаик, журналист, театральный критик, приятель Булгарина. Происходил из московских дворян, в 1811 г. окончил Пажеский корпус, служил в лейб-гвардии Литовском полку, с которым прошел всю кампанию 1812–1814 гг., был тяжело ранен в Бородинском сражении; до отставки с 1814 по 1819 г. жил в Варшаве, где познакомился с Булгариным. В 1820 г. поселился в Москве. С 1824 г. сотрудничал с изданиями Булгарина и Греча. До начала переписки и возобновления дружеских взаимоотношений Ушаков поддержал Булгарина в полемике с «Мнемозиной» (Литературные листки. 1824. № 21/22; Сын Отечества. 1824. № 15; 1825. № 21) и
Ознакомительная версия. Доступно 52 из 260 стр.