«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин

Ознакомительная версия. Доступно 52 из 260 стр. 29 декабря. Ну, слава богу, свалилась гора с плеч – ты не разлюбил меня. Твой Марков снова явился ко мне и объявил, что ты намерен быть в Петербурге. Неужели это правда? Заезжай прямо ко мне и живи со мною в моем кабинете, по-братски, как в квартире[561]. В хлебе и вине также не будет недостатка, и я воскресну душою с тобою. Если ж ты, холостяк, поленишься ехать в Петербург, то я летом, подхватя маленькую мою жонку[562], отправлюсь в Москву, чтоб пожить с тобою хоть две недели. Мне стыдно, что я не видал Москвы[563]; но если б тебя там не было, я б никогда не решился, ибо я человек, весь сердце и кровь, и где нет пищи сердцу, туда нарочно не поеду, а в Москве у меня нет никого. Литераторы ваши меня не жалуют, бар я бегаю, а с купцами пить не умею. Ergo[564]: Москва для меня без тебя – пустыня.

Я познакомился с Пушкиным. Другой человек, как мне его описывали, и каковым он был прежде в самом деле. Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе[565]. Гусары испортили его в лицее, Москва подбаловала, а несчастия и тихая здешняя жизнь его образумили. Он, кажется, полюбил меня, хотя, по правилам сектатора Вяземского[566], меня не должно ему любить.

À propos des bottes[567] расскажу тебе приключение со мною.

Аладьин, издатель «Невского альманаха», приставал ко мне, чтоб я дал ему статью, и сообщил года три тому назад переводную статью в «Архив»[568]. Чтоб отвязаться от него, я дал ему стихов из журнального запаса, а как вышел альманах, сказал по совести, что повесть его нелепица[569]. Месть и злоба обуяли его сердце – он, чтобы уколоть меня, потребовал 200 руб. в уплату за перевод статьи, над которою я потел две недели, чтоб выправить его безграмотность. Как хладнокровие не есть моя добродетель, то я на письмо его, довольно грубое, отвечал также не тонко, изорвав в глазах его посланного его письмо. Что ж вышло? 4 января потребовали меня к военн[ому] генерал-губернатору[570], где объявили, что Аладьин подал на меня жалобу в бесчестьи. В заключение спектакля Аладьин объявил, что его научил к сему Воейков – и за 200 рублей взял просьбу назад и просил у меня прощенья. Вот тебе и литература!

Греч писал к тебе и другой раз послал «Грамматику»[571]. У нас был злодей, а не цензор Ветринский; он все твои статьи гадил[572], а мои до того, что я целый год ничего не печатал в «Архиве»[573]. Теперь дан нам благородный и благовоспитанный цензор Семенов. Дела пойдут лучше. Я преобразую «Архив» с 1828 года, буду издавать ежемесячно, введу критику иностранных и своих книг, картинки и займусь им крепко[574].

За верность твою спасибо[575]. Я уверен, что тебя приглашали в сотрудничество другие журналисты. Смешно было бы, если б не приглашали, ибо ты в сотеро умнее всех ваших москвичей и наших[576]. Знаешь хорошо русский язык – редкость на Руси, и смотришь на вещи с надлежащей точки зрения. Твой «Гастроном»[577] ужасно здесь понравился всем – а мне первому.

Впрочем, ты не деликаться, любезный друг, а как деньги надобны – напиши без церемонии. Получишь цидулу[578] к Ширяеву и возьмешь деньги. Ты выдержал искус сотрудника, и справедливость требует, чтоб твой труд и время были вознаграждены, если не по достоинству статей, то, по крайней мере, по возможности. Ожидаю ответа по сему предмету.

Мы ожидаем нового цензурного устава, как жиды Мессии. Говорят, что устав европейский, достойный XIX века и славы монарха[579].

Мы живем в Питере, как у Христа за пазухой. Тихо, смирно, взяточники и мошенники кроются во мраке; честным и добрым защита. Только я решительно отказался от света и обществ светских. Я счастлив дома, в полном смысле слова. Несколько приятелей навещают меня – и время проходит в трудах и отдыхе. Само по себе разумеется, что сатирический писатель, критик и к тому поляк имеет врагов – но ныне клевета и злоба не могут вредить тайно. Клянусь тебе честью и Богом, что в Петербурге смирному гражданину спокойное и привольное житье.

Ты видел из «Пчелы», что я готовлю три томика моих сочинений[580]. Приложил портрет[581] и решился потому, что после издания в свет моего «Жильблаза»[582] намерен оставить литературу, которая мне сделалась несносною. Все горе я получаю от литературы – все благо вкушаю от литературы. Климат также съедает меня, грудь и глаза слабеют: Dahin! Dahin! wo die Zitronen blühn[583]!

Послушай, друг! У тебя больше времени. Пиши ко мне почаще письма, как ты обещал. Если б ты знал, какое мне удовольствие получать их.

Напрасно ты думаешь, что Греч тебя не жалует: он твой чтитель.

Какой черт дунул тебе в уши, что я почитаю Полевого умнейшим и честнейшим человеком. Да прильпе язык к гортани моей[584], иже произнесу сию ложь. Но я вообще не браню за глаза. О чести его не могу и не хочу судить, хотя он со мною поступал и не весьма честно; об уме скажу, что он не так глуп, как товарищи его винозаводчики[585], и даже dans les Royaumes des aveugles[586], т. е. в нашей нищей литературе, не из дураков – но это еще не похвала! Я отроду с ним не мирился: ни он не был у меня, ни я его не посещал. Виделись мы с ним у Свиньина и Сомова[587] и говорили вежливо о посторонних предметах. Трогать его не надобно, не для него, но потому что публика скучает. Впрочем, любезный, я слишком был бы скромен, если б думал, что я могу быть другом Полевого. Ни мое образование, ни образ мыслей, ни положение в свете не сближают меня с ним[588]. Бог с ним – и только!

Прости, милый, добрый друг мой! Обнимаю тебя и целую сто раз —

друг твой Ф. Булгарин.

19 июня 1832 г.

Задумаете иметь свой дух, спрячь свой фанатизм и свою нетерпимость по примеру «Телеграфа»[589]. Сами повредите вашему полезному для России изданию.

За твой разбор моего «Киргиз-Кайсака» не могу сказать спасибо. Ты хвалишь меня публично

Ознакомительная версия. Доступно 52 из 260 стр.