Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

А со Светланой в одном классе училась одна из дочерей Жукова, не помню которая именно, как звали, там все были дочерьми каких-то кровавых и легендарных знаменитостей, но не все были широко известны. Учились со Светланой, кажется, еще дочка Поскребышева и дочка большого чекистского начальника, фамилию которого я, тем не менее, всего раза два встречал в разоблачительных документах, — Татка (наверное, Наташа) Цикунова. Других не помню. У Светланы долго, а может и до сих пор, хранился альбомчик, который ей подарили одноклассницы, когда мы уезжали из Москвы, с добрыми пожеланиями и напутствиями на добрую память.

А сам я учился в самой обыкновенной 167-й мужской школе. Если квартал, в котором мы жили, представить на карте города в виде квадрата, одной из сторон которого как раз и был Старопименовский переулок, то невзрачная школа моя располагалась на противоположном углу этого квадрата. В школу можно было попасть, обойдя полпериметра, или, поскольку территории наши внутри соприкасались, надо было перелазить через забор и спрыгивать. Напрыгался я в детстве.

Машины своей у нас не было, но за отцом был закреплен служебный фордик. У него было два шофера, фамилия одного — доброго — была Сучков, он разрешал мне нажимать на кнопочки пульта управления, и я жуть как хотел стать шофером. Шофером я хотел быть долго. При этом мне хотелось не столько ездить, тем паче кого-то возить, а кнопочки в фордике нажимать и рычажки крутить. Именно управлять, властвовать. И чтобы беспрекословное машинное подчинение. Как бы щелкнешь кобылу в нос — вот она и махнет хвостом. Надавишь, повернешь — и что-то сдвинется, загорится или зарычит. Показали бы мне, пятилетнему, компьютер и машину одновременно, я бы определенно выбрал компьютер, но не было еще, что показывать.

Еще раньше, позже или одновременно я хотел быть киоскером. Газеты на улице продавать. Как тот старый еврей на углу Старопименовского. Сам этого не помню, а только дразнилки старших сестер. Думаю, что дело в уюте. Ты в центре, все вокруг тебя, к тебе тянутся, а ты недоступен и неприступен. К ним-то ты можешь снизойти, а вот они к тебе не прорвутся. В самом центре, но как в собственном танке. Хорошо. Уютно.

Защищенность я с детства высоко ставил.

Потом появилась мечта о бессмертии. Как-то за утренним умыванием я стоял на специальной табуреточке перед раковиной и впервые подумал о смерти, заглянул в вечность, в смерть. И пропал…

Чуть не умер от ужаса смерти.

И даже до сих пор помню не саму мысль, да и не было никакой мысли, помню этот ужас знакомства с бесконечностью:

вот умру… я!., не будет — меня!., и никогда… никогда больше… я умру… никогда…

навсегда…. умру… я… или нет?.. У-у-умру!..

И потом… и после… и ничего… никогда… никогда-никогда… и после… и опять… а я никогда… больше никогда… и потом… ни разу… ни на секунду…

я у-у-умру…

Никогда ни до, ни после мне не было так жалко себя, никогда больше я не плакал так горько и искренне.

Только после этого я захотел, возжелал, возмечтал, заболел идеей стать великим. Как Сталин!

И даже более великим, хотя это невозможно, как десятью выстрелами нельзя выбить более ста очков. Стать первым человеком в стране, в Кремле, а поскольку «Как известно вся земля начинается с Кремля», то при случае — и в мире, стать начальником Земли (фамилию Хлебников я узнал через несколько лет. А эту его идею — еще десятилетием позже).

Такая вот задачка для младшеклассника.

В любое время суток отцу звонили (тот, еще московский, телефонный номер я до сих пор помню: Д-1-07-19), требовали срочно приехать, машина уже у парадного, дыба уже готова, жертва подвешена. Отец в жуткой спешке брился, натягивал мундир, пристегивал браунинг и выбегал.

Мучительная работа, иногда он целые сутки домой не приходил.

Моя сестра Светлана несколько раз со значением говорила мне, что помнит, как отец возвращался домой жутко усталый, изнуренный и долго-долго, по полчаса, снова и снова намыливая, мыл руки в раковине. Как раз по локти. Как хирург. Или даже хуже. Сам я этого не помню, но зачем ей мне врать?

Ну что ж… Я тоже мою руки ненормально часто. Страницу на машинке нашлепаю и иду мыть руки, ощущение, что клавиши начинают прилипать к пальцам. Зато я помню, что в день, когда ему надо было на работу по расписанию, он иногда делал себе клизму. У него уже было приличное пузо, а работа тяжелая, физическая, мало ли что…

Зато по воскресеньям для отдыха от этой изнуряющей работы отцу иногда перепадала машина самого товарища Берии. Огромный «кадиллак», лимузин на три полных окна, черный и угловатый. В нем было не два, а три ряда сидений, а между ними можно было нажатием кнопочки поднять стекло. Во всяком случае, между тем рядом, где сидел шофер, и остальным купе стекло было всегда поднято. Только иногда отец опускал его и говорил кучеру, куда теперь ехать.

Ездили мы куда-то не слишком далеко (мне всегда хотелось ехать еще), к какой-то речке… К какой? Куда? Ничего не помню. Зато помню и уж никогда не забуду, что от самой этой машины, от ее роскошных кожаных кресельных сидений, в отличие от скромного фордика, замечательно пахло. Немножко бензином, дорогой кожей, дорогим табаком, может быть даже сигарами и чуть-чуть духами — роскошью пахло, нездешней беззаботной жизнью.

То ли в сорок шестом, то ли сорок седьмом году отца резко понизили.

Факт, по-моему, поразительный. Почему не расстреляли? Я даже не слышал о подобных случаях опалы в этом ведомстве. За всю-то жизнь я массу гипотез перебрал и не хочу проверять, удостоверяться.

Должность, до которой дослужился мой отец, звучит не слишком гордо: заместитель начальника следственного отдела по особо важным делам (его начальником был Владзимирский. Лев. Имя этого генерала стоит седьмым, последним, в списке расстрелянных вместе с Берией. Берия, Абакумов, Кабулов, Деканозов… и последний — Владзимирский.

Как-то не так уж давно видел статью о реабилитационном пересмотре дел, но себе на память не оставил. Там приговор Владзимир-скому пересматривался, и он вместо расстрела приговаривался к скольким-то годам тюремного заключения.

Мне всегда это казалось странным. В том смысле, что глупым.

Не очень ясна логика этих высоких трибунаторов.

Ну хорошо, не верен