Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос
По правой стороне переулка, в доме номер четыре жили несколько генералов с одной звездочкой и Эммануил Каминко, художественный чтец. А на третьем этаже на площадке была только одна дверь, только в одну квартиру, квартиру тоже номер четыре, в нашу квартиру.
Мой папа был очень важной, нужной фигурой режима, и поэтому у нас в квартире было пять комнат. И два туалета. Я не знал и не слышал в те времена о других частных квартирах с двумя туалетами. В одном из этих туалетов была еще и ванна, и все такое, а другой — маленькая комнатка с унитазом и рукомойником. Мы им не пользовались, и комнатка была завалена лыжами и другими редко используемыми предметами. Я там прятался.
И еще в нашей квартире было два балкона: один — во двор, а другой — на улицу. Самое же забавное, что во всем этом доме номер четыре по Старопименовскому переулку не было больше ни одного балкона, ни на улицу, ни во двор.
И сейчас нет. Сбили оба.
Мои товарищи по двору, ровесники, жили по-разному. Дома у Павлика Лосева я никогда не был. Мой лучший друг Лева Ферд с сестрой Милкой и мамой, постоянно выходящей замуж, жили втроем в одной большой, в два ряда заставленной мебелью комнате трехкомнатной коммунальной квартиры. Фима Гурарий со своей большой семьей из дедушек, бабушек, мамы и папы, двух старших братьев Миши и Лени, самого Фимы и его сестры-близняшки Кати занимали трехкомнатную квартиру. А татарин Рудик Аймайдинов жил в подвале.
Там, в подвальном помещении, жило довольно много семей. Татарки, удмуртки, чувашки, башкирки. Все безмужницы. Мужей, видимо, поубивало на фронте. Как они в Москве оказались? Не знаю.
Работали эти, не старые еще, женщины дворничихами или кем-то вроде того…
В одной большой комнате с крохотными оконцами под потолком жило несколько семей: три или четыре одинокие бабы и семья татар Аймайдиновых…
Мама спала на единственной полагающейся их семье койке, два чемодана вещей, весь их скарб под этой кроватью, старший брат Рудика, Толя, паренек года на два старше моей сестры Светланы, но меньше ее ростом, хотя она и сама небольшая, — под единственным в комнате многофункциональным столом, а мой друг Рудяна Сикора — на этом столе.
Все они — и Толя, и Рудик, и даже их мама — исключительно плохо пахли. Бедностью. Воняли. Мочой и бедностью. В моем классе два мальчика, Коля Давыдов и блатной драчун Вова Былин, годами ходили в одном и том же, выпрашивали завтраки у всех одноклассников, и также пахнут этим же запахом, как говорят, и нынешние бомжи.
К Рудяне я иногда заходил в гости и как-то, развернув его учебник за первый класс на последних страницах, стал ему загадывать задачи-шутки.
— От стола до двери расстояние два метра. Какое расстояние от двери до стола?
Рудик сказал:
— Не знаю.
Я был круглым отличником, а Рудик учился плохо, сидел по два года в каждом классе. Во дворе мы были друзьями, но не за учебником…
Мне было семь лет, и я сказал:
— Ну и дурак!
Тут какая-то тетка, я не знал ее, но она жила в той же комнате и что-то делала спиной к нам, может гладила, повернулась и без зла, но веско ответила:
— Ты вот говоришь: «Рудик — ты дурак». А сам, небось, кушаешь каждый день, может по несколько раз. А наш Рудик кусок хлеба не каждый день видит.
Ну что сказать… Я и сейчас, старый, больной эмигрант, пишу это и плачу… Стыдно…
Родня
Позже к нам из эвакуации из Ашхабада приехали родители отца: мой дедушка Вениамин Семенович (может быть, Соломонович?) Родос и его жена, моя бабушка, Малка (Мария) Моисеевна Гришкан — крохотная бессловесная беленькая старушка. Они привезли всем какие-то подарки, мне — яблоки. Яблоки были гораздо больше моей головы, огромные и красивые, но рыхлые, какие-то пустые на вкус.
Бабушка с ужасом рассказывала об эвакуации, об Ашхабаде, туркменах. Нравы, обычаи и грязь, грязь. Хозяева дома, куда их подселили, узнав, что они евреи, попросили посмотреть и пощупать рожки у них на голове. Потом — соседи. Потом — туркмены с соседних улиц. Я вспомнил эту историю много позже, когда увидел скульптуру Моисея работы Микеланджело. Могучая фигура человека с рогами. А ведь скульптор был не дурак, образованный человек. У меня не было объяснения. Лишь позднее, и то без полной уверенности, я узнал, что в иврите есть слово «керен» (не знаю языка, привожу, как нашел в тексте), у которого есть несколько смыслов. Это и «финансовый фонд», и «луч», и «рог»! В Библии написано, что, когда Моисей, после получения скрижалей Завета, спускался с горы, от него исходило сияние.
Лучи из головы Моисея! На иврите — «карнаим». Но это же слово — «рога». Вот именно эти рога-лучи изобразил великий скульптор, они же есть на иных иконах там, где нет евреев и невозможно удостовериться. Их и искали не слишком образованные туркмены на голове моей бабушки.
Оба они, и дедушка, и бабушка, говорили на русском без акцента и не картавили, но родной их язык был идиш, и между собой они говорили на нем. Каждый вечер бабушка звала деда:
— Бенемен, ги эсн рейтах (настало время есть редьку).
Я был уверен, что моя бабушка совершенно неграмотная, она едва умела читать по-русски и, увидев в Симферополе огромные буквы «ВОКЗАЛ», была изумлена:
— Почему они написали «О», ведь нужно «А»?
Однако почти каждый вечер она читала ветхую книжку, где на страницах вместо букв были нарисованы какие-то невоспроизводимые каракули. Меня отгоняли от этой книжки и на все вопросы о ней отвечали невразумительно, лишь бы отогнать. Даже самой бабушке доставалось, ее загоняли читать в их комнату. Вход в комнату дедушки с бабушкой был прямо из кухни.
Наверное, у дореволюционных хозяев этой квартиры там размещалась прислуга. Бабушка и была у нас как прислуга, к нам, к детям, ее не очень-то допускали, да она и сама держалась поодаль, но мама моя говорила, что бабушка готовит лучше, чем она сама. Поэтому бабушка была в основном у плиты.
Зато дедушка был свободен. Он был всегда негладко выбрит, включая голову, и очень меня любил.
У них с бабушкой было пятеро детей (были ли другие, которые в детстве умерли, я