Юлия Вертела - Интенсивная терапия

Когда едешь на каталке, потолок проплывает перед глазами, как небо при сильном ветре, синтетические солнца над операционным столом слепят глаза, и вы покорно подставляете вену для укола.

– Посчитай до десяти.

Отвратительно кружится голова, в горле пахнет лекарством...

И можете считать себя временно умершим, или ослепшим, или оглохшим, или просто путешествующим в других мирах, где волны света, газа и беззвучной истерики проносят вас по полям и долам небытия, пока хлопки по щекам не вернут в узнаваемую действительность.

– Мама! Мама! Мамочка!!!

– Ты в больнице, ты в больнице. – Девять человек в палате не спали всю ночь, продолжая повторять, что Рита в больнице, хотя сама она отчетливо видела белый силуэт матери в стеклянном шаре, вплывающем в комнату, и тянулась к нему руками.

Прооперированная несколько раз падала с кровати, сдирая повязку с живота. Медсестры, матерясь, поднимали ее с пола и под конец привязали к койке.

С рассветом девушка узнала себя – наркоз отошел.

На обходе она уже улыбалась ямочками круглых щек симпатичному молодому хирургу. Врач шутливо ворчал:

– Ну и достала же меня ваша мамаша, кричала: «Не делайте дочке большой шов! А то ее замуж никто не возьмет».

На койках захохотали. А Рита подумала, что, будь она первобытным человеком, гнойный аппендицит свел бы ее в могилу и ни о каком муже речь бы не шла.

Маргарита не переносила вида крови. В старшей школе ее по профориентации направили помогать медсестрой на хирургию. Она мужалась, крепилась, покуда не увидела ампутированную ногу, после чего упала в обморок. Разрыв цельности, крошечный или огромный, равно тяжело травмировал сознание.

Как только в приемном покое сказали про операцию, Рита сбежала домой. Врач ушел заполнять медкарту, а она, словно тонконогая цапля по сугробам, по сугробам, – мимо каменного забора, мимо спящей школы – шубейка нараспашку, без шапки, – температура под сорок. Город спит, снежок кружит под фонарями. Вот и дом, на лестницу взошла, этаж, другой – поплыли стены, перила полегли... Дверь уж близко, но не прокричать, не дотянуться. Сознание сдувается, как воздушный шарик. ВСЕ-о-о...

Очнулась, когда катили по коридору в операционную, – как фагоциты захватывают антигены, так хирурги должны были захватить и обезвредить Ритин аппендицит. Мать с криками бежала за каталкой.

Дверь схлопнулась, лицо хирурга, маска, и снова – ВСЕ-о-о...

Соседка сурово заметила Рите:

– Ты чего нам ночью устроила, красавица? Совсем терпеть не умеешь. А вот придется рожать – как будешь? По сравнению с родами аппендицит – пустяки...

– А я рожать не буду.

Маргарита покраснела и отвернулась к стенке. Про себя она ужаснулась той боли, о которой не знала и не хотела знать. Вспомнила, как еще в школе по весне с подружкой бродили в парке, цвели кусты шиповника, и разговор завелся о любви. О непонятной и тревожащей женской доле.

– Ты рожать не боишься? – спросила Ленка. – Я ужасно боюсь. Давай не выходить замуж!

– А если полюбишь?.. – задумчиво спросила Рита.

Тогда это было глупо, теперь Рита думала об этом под другим углом зрения. После операции в монотонности ее сознания обозначился айсберг собственной значимости. «Я!!! Меня могло уже не быть! Но я ЗДЕСЬ».

Лишь ниточка сомнения закралась в душу: «А ведь Бог этого не хотел. Он отмерил мне семнадцать лет, из которых о половине я ничего не помню. Если бы не обшарпанная больница, если бы не смешной хирург в подтяжках – не учиться бы мне в универе и не рожать... И человечеству плевать на это! Мама бы только поплакала. Выходит, я против Бога продолжаю жить, и сколько еще таких! Им посылается рак, а они живут, им черепно-мозговая травма, а они живут – и правильно ли их резать, зашивать и откачивать?»

Маргарита почувствовала, как на клеточном уровне в ней поднимается гигантская волна любви к себе, и заново родившееся сердце придирчиво проверяет все прежние чувства на искренность. Хотел Бог, не хотел... Да что мы знаем?! Я буду жить! Я буду!!!

К вечеру в палату привезли грузную, почти полностью обездвиженную старуху. В приемном покое ее сын сказал, что она упала и ударилась головой. Позже выяснилось: просто избавился от умирающей...

Девяностолетняя женщина после перенесенного инсульта говорить не могла, двигала только глазами и одной рукой. Именно этой единственной рукой, точнее, ее тыльной стороной она и рисовала на стене возле кровати сгребанным из-под одеяла полужидким калом...

Картины ужасали медперсонал.

– Айвазовский, блин! – Медсестры раз за разом стирали пахучие творения.

Все девять человек не понимали, в чем провинились и почему были вынуждены терпеть подобное...

– Уберите ее! – требовали они от лечащего врача.

– У нас нет отдельных палат для умирающих...

С вечера старуха принялась стучать костяшками пальцев по стене, представлявшей из себя допотопную деревянно-стеклянную перегородку.

Азбука Морзе не прекращалась всю ночь, только под утро постовая медсестра догадалась привязать к месту удара мягкую тряпку, и звук стал почти не слышен. Больная продолжала стучать рукой, пока не затихла... На рассвете ее накрыли простыней и вынесли.

К Маргарите пришла мама, принесла пюре и курицу, койка старухи пустовала.

Рита жевала куру и смотрела, как за окном ватное облако накрывает синеву неба, словно смежает его веки. Рита почти сутки лежала рядом с умирающей, Рита едва не умерла сама. Но теперь курица хорошо пережевывается ее крепкими зубами, а старуха лежит в холодном морге напротив старого корпуса больницы, и Рите казалось, что надо хорошенько обдумать бездумную синеву жизни и бездушную неизбежность ватного облака, смежающего веки...

Через двое суток после операции к Маргарите прибежал паренек, держа в руках банку компота из мирабели.

– Привет, Марго!

– Привет, Чаплин.

Невысокий, с ногами врастопырку, он сидел возле прооперированной, нежно касаясь ее руки, и стал каждый день наведываться с чем-то вкусным. Через пару дней кавалер уже подолгу выгуливал Риту по длинным полутемным коридорам и слегка приобнимал ее за плечи, как в черно-белых советских фильмах о высоких чувствах. В палате ахали: «Он любит!»

Да, он любил ее со всей силой юношеских гормонов, она отвечала ему пассивной взаимностью. За полгода до больницы они зачем-то начали гулять в осеннем парке, Маргарита думала, что ему нравится ее синий комбинезон, и больше ничего не думала. Но однажды он внезапно остановился и, прижав ее к себе, сказал: «Я тебя люблю». Она решила, что из вежливости должна что-то ответить, и не придумала ничего лучше, как: «И я тоже». Чаплин липко обцеловал ее губы, не взволновав нисколько, скорее оставив в полной растерянности.

Рита некоторое время помучила себя, спрашивая, правильно ли поступила. Ведь в книжках все не так, и в мечтах виделось иначе... Но другие девчонки тоже встречались с парнями и целовались. Значит, так надо.

Уже через неделю на последнем ряду кинотеатра кавалер нежно мял под кофточкой ее маленькую грудь, которую она выпячивала изо всех сил, чтобы та казалась больше. В испанском фильме горели нешуточные страсти между доньей и доном, и страсть, воспламененная экраном, разыгрывалась в темном зале, где двое обнимались, как испанцы, а чувствовали на полтона ниже. Точней, Маргарита совсем ничего не чувствовала, кроме любопытства.

Как-то, хозяйничая в Ритиной квартире без родителей, Чаплин вроде случайно дернул за девичий халатик, тот разошелся в стороны, и Рита едва ли не с гордостью выпятила детские пухлые соски. Они целовались и возились в кровати, неумело исследуя новый мир, волнующими контурами открывающийся на горизонте...

Зимой они убегали с лекций в пыльную комнатенку его бабушки недалеко от Владимирской площади. Бабушка предусмотрительно уходила пить чай к подругам. Пока она собиралась, молодые с пристрастием рассматривали бесконечные стеллажи с книгами, но как только входная дверь закрывалась, студенты валились на диван, спешно задирая до шеи куцые свитерки и лихорадочно стягивая джинсы, – бабушка всегда пила чай не более получаса...

И, сейчас прогуливая Риту по коридору, молодой человек в первую очередь интересовался, когда им можно будет заняться ЭТИМ – тем, по чему он так стосковался, таская компоты с мирабелью.

В ответ подруга без энтузиазма жаловалась на боли внизу живота.

Влюбленный клялся, что зацелует ее шрамы, тем более что они только рядом.

Он шептал ей на ухо о любви, а Рита думала, как хреново, что тогда в парке она сказала ему те самые слова, которые мечтала говорить не ему...

Пускай другой был бы не так прост, не так понятен и заботлив, но Рита сама хотела догадаться, почувствовать и встрепенуться сердцем, что вот она – та самая настоящая любовь, ради которой и выдается эта отнюдь не многоразовая жизнь...

А за этим парнем она ходит по инерции, как привязанная корова, как домашняя кошка! Как телка, как сучка, как блядь!..