Кадзуо Исигуро - НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках

Я поставил бокал на стол и поднялся с софы:

— Думаю, вы правы. По-вашему, Борис — лучший специалист. И команда из нас сегодня получилась отличная.

— Не просто отличная, а превосходная!

Я шагнул вперед, обнял Линди за плечи и поцеловал ее в обе забинтованные щеки:

— Вам тоже нужно хорошенько выспаться. Я скоро к вам загляну, и мы еще сыграем в шахматы.

Однако после того утра виделись мы мало. Раздумывая над этим позже, я решил, что тогда, ночью, наговорил такого, за что следовало бы извиниться или, по крайней мере, попытаться объяснить. Но тогда, едва мы вернулись в номер Линди и оба покатывались на софе от хохота, снова заводить об этом разговор было как-то неуместно или даже совсем ни к чему. При расставании утром я считал, что тот этап мы оба давно миновали. Уже тогда я подметил, с какой легкостью Линди умела переключаться с одного на другое. Может, позднее ей все опять вспомнилось и она снова на меня обозлилась. Кто знает? Так или иначе, хотя я и ждал в тот день ее звонка, она так и не позвонила, не позвонила и на другой день. Вместо этого спустя еще день я через стенку слышал, что она включила на полную громкость записи Тони Гарднера.

Когда же в конечном итоге я к ней все-таки зашел — дня через четыре или около того, Линди держалась приветливо, но отстранение. Как и в первый раз, много распространялась о своих друзьях-знаменитостях, однако и словом не обмолвилась о том, что подтолкнет их помочь мне с продвижением карьеры. Меня это, впрочем, не волновало. Мы начали партию, но у Линди непрерывно звонил телефон, и она уходила говорить по нему в спальню.

А позапрошлым вечером Линди постучала ко мне в дверь и сообщила, что скоро освободит номер. Борис ею доволен и согласился снять повязки у нее дома. Мы дружески попрощались, но это выглядело так, словно настоящее прощание уже состоялось — тем утром, сразу после нашей эскапады, когда я обнял ее за плечи и поцеловал в обе щеки.

Вот такова история того, как я побыл соседом Линди Гарднер. Желаю ей всего наилучшего. Что касается меня, то мне до разоблачения ждать еще шесть дней — и гораздо дольше до того времени, когда мне разрешат подуть в мундштук. Но я уже привык к такому образу жизни и коротаю оставшийся срок с удовольствием. Вчера мне позвонила Хелен: спросила, как у меня дела, а когда я сказал ей, что свел знакомство с Линди Гарднер, она была прямо-таки поражена.

— А разве она не вышла снова замуж? — спросила Хелен. А когда я внес уточнение, спохватилась: — Ага, точно. Я, должно быть, ее с той, другой, спутала. Ну, ты знаешь. Как там ее зовут?

Мы много болтали еще о разной ерунде: что она смотрела по телевизору и как ее подруга заходила к ней с ребенком. Потом Хелен сказала, что Прендергаст обо мне спрашивал, но при этих словах голос ее заметно напрягся. И у меня чуть не вырвалось: «Алло! Я не ошибся — ты упоминаешь бойфренда с ноткой раздражения?» Но я этого не сказал. Просто попросил передать ему привет, и больше она о нем не заговаривала. Скорее всего, мне так всего лишь показалось. Насколько я понимаю, она меня подзуживала рассыпаться по отношению к нему в благодарностях.

Перед окончанием разговора я обронил: «Люблю тебя», но таким небрежным, обыденным тоном, каким прощаются по телефону с супругой. Хелен сделала паузу — секунды на две-три — и произнесла те же слова тем же тоном. Потом повесила трубку. Бог знает, что все это означало. Теперь ничего не остается делать, как только дожидаться, когда снимут повязки. А что потом? Может, Линди и права. Может, как она говорит, мне нужно поискать новые перспективы, а жизнь так богата, что одной любви бывает мало. Может, и в самом деле для меня настал поворотный пункт и впереди меня ждет высшая лига. Может, Линди и права.

(Перевод С. Сухарева)

После ланча мы играли тему из «Крестного отца» уже третий раз, поэтому я блуждал взглядом по туристам, сидевшим на пьяцце, пытаясь определить, кто из них присутствовал на предыдущем исполнении. Люди не против послушать любимую мелодию повторно, однако злоупотреблять этим не следует, а то как бы публика не заподозрила, что у тебя маловат репертуар. И все же в это время года можно особенно не стесняться. Уже веет осенью, становится ветрено, кофе дорогущий, вот посетители и не засиживаются подолгу. Как бы то ни было, именно поэтому я изучал лица слушателей на пьяцце и в результате углядел среди них Тибора.

Он махал рукой — сначала я подумал, что нам, но потом понял, что официанту. Тибор постарел, погрузнел, однако узнать его было нетрудно. Я слегка толкнул локтем Фабиана, сидевшего с аккордеоном справа от меня, и указал ему на юношу, но лишь кивком: руки у меня были заняты саксофоном. И только когда я оглядел ребят, до меня дошло, что с того лета, когда мы познакомились с Тибором, в группе остались я да Фабиан.

Ну да, с той поры минуло все семь лет, и однако же у меня екнуло сердце. Когда играешь с кем-то каждый день, то привыкаешь видеть в оркестре свою семью, а на остальных его членов смотришь как на братьев. И если кто-то выбывает из состава, хочется по-прежнему держать с ним связь, чтобы, куда б его ни занесло, в Венецию там или в Лондон, он слал оттуда открытки, а может, и фотографию оркестра, с которым сейчас выступает, — как пишут обычно домой, в родную деревню. Поэтому такие встречи остро напоминают о том, как быстро все меняется. Как вчерашние твои закадычные приятели завтра становятся чужими людьми, живут кто где в Европе и играют тему из «Крестного отца» и «Осенние листья»[38] на площадях и в кафе, где ты не побываешь никогда.

Номер закончился, и Фабиан недовольно на меня покосился: мой толчок локтем пришелся на самый его «персональный пассаж» — не то чтобы соло, но один из тех редких моментов, когда замолкают скрипка и кларнет, я выдуваю тихое сопровождение, а мелодию ведет аккордеон Фабиана. Вместо объяснения я указал на Тибора, который теперь, сидя под тентом, помешивал кофе, и Фабиан как будто не сразу его узнал. Наконец он проговорил:

— А, ну да, парень с виолончелью. Интересно, он все еще не расстался с той американкой?

— Ну что ты, — отозвался я. — Забыл, что ли? Эта история закончилась еще тогда.

Фабиан пожал плечами и уставился в ноты; мы приступили к следующему номеру.

Мне было досадно, что Фабиан так равнодушен, однако я предположил, что он никогда особенно и не интересовался молодым виолончелистом. Фабиан, он, знаете ли, всю жизнь выступал только в кафе и ресторанчиках. Не то что Джанкарло, наш тогдашний скрипач, или Эрнесто, басист. Они все же обучались музыке систематически и потому наблюдали за Тибором как зачарованные. Может, даже завидовали чуточку тому, что Тибор получил первоклассное музыкальное образование, что у него все впереди. Но, честно говоря, мне думается, им это нравилось: взять под опеку такого вот Тибора, заботиться о нем, а то и подготавливать к будущему, чтобы ему легче было пережить разочарование.

То, семилетней давности, лето выдалось необычайно жарким, и даже мы у себя, в своем городе, временами чувствовали себя как на Адриатике. Целых четыре месяца мы работали вне помещения, под тентом кафе, выходящим на пьяццу, где стояли столики, и, скажу я вам, хоть рядом жужжали два или три электровентилятора, зной донимал нас немилосердно. И все же по этой самой причине деньги к нам текли рекой: туристов было видимо-невидимо; многие прибывали из Германии и Австрии, но местные тоже спасались от жары на берегу. Как раз в то лето мы стали замечать среди них русских. Сегодня никому нет до них особого дела — туристы как туристы. Но тогда они были в диковинку и им оглядывались вслед. Одеты они были чудно, ходили как новички по школе. Впервые мы увидели Тибора, когда у нас был перерыв и мы подкреплялись в кафе за большим столом, специально для нас отведенным. Тибор сидел поблизости и поминутно вскакивал, чтобы убрать с солнца виолончель.

— Посмотри-ка на него, — сказал Джанкарло. — Русский юноша, изучает музыку, жить не на что. И что же он делает? Отправляется в кафешки на главной площади — тратить последние деньги.

— Дуралей, конечно, — подхватил Эрнест — Однако дуралей романтический. Такому и голод нипочем, лишь бы скоротать весь день в свое удовольствие здесь, на площади.

Фигура у Тибора была сухощавая, волосы рыжеватые, на носу сидели немодные очки в огромной оправе, делавшие его похожим на панду. Он приходил изо дня в день, и, не помню уже, как это получилось, мы стали болтать с ним в перерывах между номерами. А иногда, если он являлся к вечернему выступлению, мы потом подзывали его и угощали вином и гренками.

Вскоре мы узнали, что Тибор венгр, а не русский и что он старше, чем выглядит, поскольку обучался уже и в Королевской академии музыки в Лондоне и — два года — в Вене у Олега Петровича. Вначале ему приходилось трудно, но потом он приладился к старому маэстро с его легендарными приступами гнева. Покидая Вену с несколькими приглашениями в кармане от престижных, хотя и небольших концертных залов Европы, Тибор смотрел в будущее с уверенностью. Но потом концерты из-за низкого интереса публики стали отменять, Тибору пришлось исполнять не то, что нравится, за отель нужно было дорого платить или довольствоваться самыми жалкими условиями.