Марк Хелприн - Солдат великой войны

Сад тянулся по направлению к Остии и к морю. Последнее, естественно, увидеть из фасадных окон было невозможно — слишком далеко, зато с вершины холма открывался прекрасный вид на Рим. Панорама города и Тибра так глубоко впечаталась в память Алессандро, что усилием воли он мог в любую минуту увидеть ее мысленным взором. И, оказавшись в лабиринте улиц под холмом, он всегда мог сказать, где он, как пройти в нужное ему место, словно смотрел на город с одного из тех облаков, которые часто замирали в небе над Римом, словно не желая продолжать путь.

Из окон открывался вид не только на Рим, но и на далекие Апеннины. Летом их вершины и гребни сверкали белым. На закате луч, отраженный от Гран-Сассо, добирался до застекленной картины в раме, висевшей на восточной стене комнаты Алессандро. На картине был изображен Маттерхорн, но отсвет Гран-Сассо как бы подсказывал, что жизнь куда лучше и ярче самого прекрасного изображения.

Как-то апрельским утром, перед тем как спуститься к завтраку, Алессандро стоял у окна в коридоре, застегивая пуговицы рубашки. Он ненадолго вернулся, оторвавшись от учебы на севере, и наслаждался пребыванием дома. Утреннее солнце так ярко освещало западную сторону сада, что Алессандро мог разглядеть каждую мелочь. И в середине когда-то сплошной каменной стены он вдруг обнаружил железную калитку, сквозь которую виднелись окна дома по другую сторону стены.

Кто-то пробил брешь в стене и теперь мог видеть частный парк Джулиани и даже заглядывать в окна дома. Даже наблюдать, как Алессандро застегивает пуговицы рубашки.

Он сбежал по лестнице вниз, где отец, уткнувшись в газету, механически поглощал завтрак. Адвокат Джулиани практически и не заметил прихода сына. В углу в белом фартуке стояла Лучана, младшая сестра Алессандро. Она собиралась уходить и уже взялась за завязки фартука, но волнение, написанное на лице брата, заставило ее опустить руки.

— Что это там в садовой стене? — спросил Алессандро с таким видом, будто надеялся услышать от отца, что никакой калитки нет и в помине, и, посмотрев еще раз, Алессандро, обнаружит прежнюю глухую стену.

— Ты о чем? — переспросил отец, оторвавшись от статьи о непрекращающейся политической нестабильности в Марокко.

— О проломе в стене, который закрыт калиткой.

— А что такое?

— Откуда она взялась?

— Не знаю, — ответил отец, которому не терпелось вернуться к статье. Газеты всегда его завораживали.

— Как это понимать, что ты не знаешь? — не отставал Алессандро.

— Раз это калитка, следовательно, она для того, чтобы другие люди могли входить в сад. — Адвокат Джулиани закончил чтение и откусил кусочек гренка.

— Другие люди? Какие еще другие люди? Кто именно?

— Люди, которые живут по ту сторону калитки. Их фамилия Беллати.

— Зачем им заходить в наш сад? — спросил Алессандро.

— Это не наш сад. Это их сад.

Алессандро с изумлением вытаращился на отца.

— Я продал им сад, но у нас аренда на двадцать лет. Пока все остается как прежде, только они могут пользоваться садом, как и мы. Мы пополам оплачиваем садовников, урожай тоже делим пополам, они дают нам знать, когда у них гости, мы извещаем их о наших гостях и так далее и тому подобное. Это очень выгодное соглашение.

— А что мы будем делать через двадцать лет?

— Вот тогда и будем думать.

— Они могут построить здесь дом. Или даже универмаг! Сотни людей будут толпиться под нашими окнами! — вскричал юноша.

— Алессандро, — возразил адвокат Джулиани. — Использование земли регулируется законом, и в наш договор я внес условие: даже если закон изменится, сад должен оставаться садом еще пятьдесят лет. Это будет тысяча девятьсот шестидесятый год, Алессандро. К тому времени уже будут построены гигантские, плавающие в океане города, Европа объединится в одно государство, а тебе будет семьдесят лет. Чего сейчас-то волноваться?

— Но зачем ты это сделал? — В голосе Алессандро слышалось такое отчаяние, смешанное с изумлением, что отец сложил газету и отодвинул в сторону чай и недоеденный гренок.

— Все просто, — к такому тону адвокат Джулиани прибегал, когда собирался сообщить что-нибудь удивительное. — Ты знаешь виа Людовичи?

— Нет.

— Никто не знает. Это маленькая улица рядом с Виллой Медичи.

— И что в ней особенного?

— Речь о маленьком треугольнике земли между Виллой Медичи, Боргезе и самой виа Людовичи, которая служит основанием этому треугольнику. В треугольнике поля, тропинки, несколько зданий. А теперь я скажу тебе, о чем я думаю. А думаю я вот о чем.

Энтузиазм отца захватил Алессандро точно так же, как захватывал судей, перед которыми он выступал, зарабатывая на жизнь.

— Рим — город руин. Очень тихий, как и положено древнему городу. Проблемы с экономикой, с транспортом, со всем остальным. Английские туристы приезжают сюда, чтобы посмотреть развалины, и им хочется, чтобы Рим оставался деревней.

— И что?

— Так будет не всегда. Дни, когда стада овец гоняют по площади Навона, сочтены, скоро все изменится, и Рим станет напоминать Париж, Лондон, Берлин. Город разрастется. Собственно, он уже разрастается. — Старший Джулиани нацелил палец на сына, как бы говоря, что сейчас последует самый важный тезис. — Вопрос в том, как он будет разрастаться.

— А ты знаешь?

— Я исходил из обоснованной догадки. Я побывал во всех главных городах Европы и заметил кое-что общее, кое-что очевидное. Модные районы, где живут богачи, расположены около парков. Пасси, Буа де Булонь, Гайд-Парк и Мейфлауэр, Бельведер в Вене. Земля там всегда самая дорогая. И такой она будет со временем около Виллы Боргезе, причем оптимальный вариант — юг, склон, который обращен к центру. Предугадав такое развитие событий, я купил один и семь десятых гектара земли в вышеупомянутом треугольнике, этого достаточно, чтобы построить десятки зданий. И после того, как я умру, твоя мать — возможно, но уж ты и Лучана — наверняка, и все ваши дети, будете получать с этого доход. Вам этих денег хватит.

— Меня эти деньги не волнуют, — запротестовал Алессандро.

— В твоем возрасте меня тоже не волновали деньги. Я знаю, что волнует тебя сейчас, и плачу за это. В юности я был таким же, как ты, но все изменилось, и все меняется, даже если ты пока этого не знаешь. Я продал этот сад с тем, чтобы через полвека и через сто лет Джулиани могли делать все, что им захочется, а не просто выживать. Это игра, и сейчас на карту поставлено все. Я занял денег под залог дома и продал сад Беллати, у которого те же мысли, что и у меня, но он не был в Париже или ему просто хочется быть поближе к природе.

Беллати был управляющим в Банке Италии. Его сын, на десять лет старше Алессандро, служил в армии в звании капитана и носил шпагу. Когда королю Италии хотелось поговорить о деньгах, он приглашал Беллати ко двору. Они говорили исключительно о величине процентной ставки, соотношениях валют и достоинствах того или иного предприятия. Королю Италии не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, что он может говорить на столь низменные темы, как деньги, поэтому он уводил Беллати в тихое место, где их не могли подслушать, но все видели, и беседовал один на один, вызывая к нему всеобщую зависть. Беллати заработал целое состояние на одних людских предположениях, его постоянно приглашали на званые обеды, где он никогда не упоминал короля, укрепляя всеобщее мнение, что они с королем закадычные друзья — ну прямо неразлейвода.

Беллати обожали вращаться в свете, Джулиани — наоборот. Адвокат Джулиани полагался на свое мастерство в суде, а не на связи, он хотел идти своим путем, предпочитая общественной жизни поездки в горы. Вечера он и его семья проводили дома, и свет в окнах горел допоздна. А вот в доме по другую сторону стены свет горел до восьми вечера, после чего гас, чтобы вспыхнуть лишь в час или два ночи, когда обитатели дома возвращались со светского раута. Горел недолго: Беллати скоро укладывались спать.

Изучая эстетику и философию, пытаясь понять, чем одно отличается от другого, Алессандро сразу обратил на это внимание. За те десять дней, что он провел дома, он заметил и кое-что еще, чему немало обрадовался: эти люди ни разу не появились в саду. Алессандро вновь начал воспринимать сад как собственный и, гуляя там, опять пускал фантазию в свободный полет и говорил сам с собой, как делают безумцы и студенты университетов, сгибающиеся под тяжестью навалившихся на них красот и противоречащих друг другу истин.

Этому он и предавался однажды вечером, уже в сумерках, пока желудок не взял верх над интеллектом, и Алессандро решил прервать изыскания в эстетике ради поджаренных на открытом огне телячьих отбивных. Он уже было направился к дому, когда заметил лопату, прислоненную к зеленой изгороди, вероятно, оставленную кем-то из садовников. Он взял лопату, перемахнул через изгородь и зашагал к сараю. Сумерки сгустились, но небо еще ярко сияло, напоминая розовый шелк, каким обивали изнутри старинные кареты.