Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— Эй, проснитесь! — с мальчишеским торжеством крикнул он. — Я вернулся уже.

Люди заворочались. Некоторые из них действительно сладко дремали.

— Посидите здесь, — сказал Токио, — а я пойду чаю попью.

— Стой! — запротестовал Куриль. — Кто же так делает?

— Я делаю, — ответил шаман. — Если не устали, то спите. А я пойду.

И он ушел.

— Плут, — шепнул Курилю на ухо Сайрэ. — Под долгую песню в тепле всякий заснет.

— Вели-и-и-икий шаман, вели-икий, — скрипуче пропел верхнеколымский старец, — а будет совсе-ем великим…

— Похоже на это, — согласился с ним Ивачан. — Сила в нем огромная…

Куриль, заметив, что Пурама, скручивая не пригодившуюся нынче веревку, стал на колени и смотрит прямо ему в рот, торжествующе заерзал на месте: ему пришла в голову мысль спросить Сайрэ — сильный ли шаман Токио, спросить при свидетеле. Что скажет он не на ухо, а для людей?.. Сайрэ, однако, почуял неладное и заторопился: ведь наступала его очередь камланить.

— Пойду спрошу Пайпэткэ, все ли она принесла мне, — сказал он, вставая.

Куриль ничего не ответил. Он только сдвинул брови и, глядя в лицо Пурамы, как-то странно, с тяжелым вздохом покачал головой.

Токио долго не появлялся в тордохе. Время шло, людям уже надоело сидеть в темноте и духоте, а его все не было. Забеспокоились и шаманы, начали переговариваться.

— Догор, — наконец не выдержал верхнеколымский шаман, — сходи, догор, узнай, скоро ли…

Пурама в этот раз не бросился со всех ног выполнять просьбу. Он посидел, подумал и лишь после этого пополз к двери.

Вернулся он быстро. Вернулся, но в тордох не вошел, а только просунул в дверь голову.

— Там… шаман ваш… за девчонками бегает! — сообщил он. — По траве… за холмом…

Люди сразу вскочили и чуть было не подняли тордох на своих спинах и головах. Потом все ринулись на коленях к выходу, оттесняя и подталкивая друг друга. Одни шаманы да Куриль остались на месте. Проснулись и дети. Ничего не понимая, они стали метаться, а потом заорали, стараясь то спрятать лица, то вновь увидеть эту страшную суматоху в темноте и мелькающем свете.

— Малаак [39], - громко и зло сказал Куриль. — Зовите его сюда. И быстрей.

Верхнеколымский шаман задвигал своими мутными глазами, заворочал языком в опущенном углу рта. Вышел скандал, и он не знал, что делать.

А Токио между тем летел по скату холма вниз, догоняя сразу двух девушек, которые уже не могли ни остановиться, ни разбежаться в стороны. В руках у Токио был мох. Вот он поймал одну за шиворот и на бегу начал запихивать ей этот мох за воротник. Люди, стоя в рост или на четвереньках, глядели на эту игру так, словно там, на холме, был совсем иной, незнакомый им мир.

Вернулся Токио в тордох, когда все уже вновь заняли места. Он тяжело дышал и весело, как ни в чем не бывало, оглядывал людей.

— Гы, вы не спите! — сказал он и начал снимать рваную шаманскую дошку.

— Митрэ-эй, — недовольно прогнусавил верхнеколымский шаман, — ты к другому, видно, готовишься делу, а первое не закончил…

— А я… я прямо бежал сюда… С разгона и думал заговорить…

— Ну, говори.

— Дайте попить… Вести я обдумал, пока бегал… А в духоте разве обдумаешь? — Он прилип губами к краю кружки и стал жадно, с наслаждением пить воду. — Сын Нявала… будет… хорошим охотником и пастухом… А дочь Хулархи… будет хорошей женщиной.

— Значит, духи Мельгайвача не тронут их? — спросил Куриль. — Это новость. Может, ты передушил духов? Или у тебя сил хватает только на то, что душить наших девушек?

Раздался хохот. Ламбукиэ, вырвав изо рта трубку, взвизгнула от удовольствия — и если бы не задрала ноги, то упала бы на колени Пурамы, который сидел сзади нее. "А что? — подумал Куриль. — Они не боятся морочить головы, а я чего-то боюсь и молчу".

— Зря смеетесь… — серьезно и обиженно сказал Токио, смело усаживаясь между Курилем и верхнеколымским шаманом. — Я… я не все сказал. Я задушил духов… пока вы спали и готовились похохотать…

Шум смолк, как озерная волна в притоке.

— Всех? — спросил Куриль.

— Надо бы всех, — подсказал криворотый старик.

— Нет, — вздохнул Токио. — Нескольких. Но самых злых. — Он почти незаметно завертел головой, стремясь не пропустить даже шепота, который мог прозвучать и справа, и слева. Куриль, однако, лишь засопел, а старик якут не подал и звука. — Я сказал все!

Наряженный Сайрэ, стоявший позади них, прыгнул в сторону и ударил в бубен.

Так, без перерыва, началось последнее выступление. Все, кто находился в тордохе, а особенно улуро-чи, жители здешних стойбищ, хорошо понимали, что Сайрэ мог бы и не выступать — он ведь оказался прав и ему теперь можно удалиться с достоинством, которого хватит до конца жизни. Но раз он решился, значит, уж неспроста. И люди наперед знали, на что он решился; конечно, Сайрэ попытается удушить последних духов Мельгайвача — ему, старику, может быть, и не представится больше случая показать свою силу вот так, на глазах у всей тундры…

Сайрэ не стал удивлять людей ни громкими криками, ни грохотом бубна, ни усыпляющей песней. Он камЛанил для себя, для одного себя, — и потому люди следили за ним как бы со стороны. Но так было только сначала. Камлание длилось долго, старик вдохновлялся все сильней и сильней, и наконец оказалось невозможным следить за ним без сочувствия. Вот поэтому-то тордох и огласился общим негромким криком, когда шаман вдруг простонал и замолк.

Тордох будто вымер в одно мгновенье.

Ланга обхватил старика сзади под руки, а Пурама, решивший не выходить больше в круг, не удержался — выскочил на середину и тоже обхватил старика.

У Сайрэ был тяжелый обморок. Возле него суетилось уже четверо мужиков, шаманка Тачана, и Пайпэткэ стояла на коленях перед веревкой в оцепенении — как-никак, а с мужем что-то случилось.

Заволновался и Куриль: здешний шаман старый, и как узнаешь — может, у него кровь пошла внутрь. Но голова юкагиров, волнуясь, одновременно и злился на него: "Выскочил, старый черт! Не усидел. Как же: мало имя его вспоминали…"

Тяжелая тишина, в которой отчетливо было слышно хрипение старика, тянулась долго, но наконец в тишине этой прозвучал слабый голос:

— Сесть хочу…

И люди дружно вздохнули.

— Я… на ровном поле видел следы когтей, — отдышавшись, начал рассказ Сайрэ. — Прошел еще — и опять следы когтей. Потом различил совсем свежие следы двух шаманов, которые так перепутались, что я ничего не сумел понять. Но и тут были царапины от когтей, и я догадался, что это Токио дрался с духами Мельгайвача. Но я не увидел духов, которых не успел придушить Токио: они, наверное, испугались, стали белыми, как снег, и среди морских льдин их нельзя было увидеть… Токио будет великим шаманом. А Мельгайвач шаман слабый, он не сможет управлять даже теми духами, которые уцелели сегодня… Мы должны преклониться перед шаманами, гостями нашими, которые избавили детей и сородичей наших от бед. Все я сказал. Дайте мне пить, а сами идите к своим очагам.

Сильно потерев руками лицо, Куриль неопределенно крякнул. Как и вчера, он встал и, ничего не сказав, ни на кого даже не глянув, шагнул к выходу.

Шаманы остались шаманами!

Направляясь к своему тордоху, где после камлания должны были собраться самые важные гости, Куриль обдумывал — как ему поступить, как сделать, чтобы и шаманам отказать в прощальном обеде и всех людей не обидеть этим отказом. Душу его мутила злость, но злость тихая и бессильная. "Знаю я ваш шаманский язык, хорошо знаю, — раздумывал он. — Все наоборот у вас: "надо бы передушить всех злых духов" — это значит "не надо". Но раз ты, кукул криворотый, подсказал это и знал, что я все пойму, то теперь мой черед кидать аркан на рога…"

Перед самым тордохом Куриль, однако, решил быть мудрее.

— Ке! — сказал он, раздвинув полы ровдуги. — Ке, гости идут. У тебя все готово? Ты хорошо угощай шаманов. А старика якута и Сайрэ — особенно.

О большом камлании в Улуро люди потом говорили много и много лун.

Вспоминать предсказания знаменитых шаманов приходилось и по воле и поневоле.

Зима сменялась летом, лето — зимой, а несчастья не покидали окрестные тундры. То само собой выстрелит новенькое ружье и убьет охотника, отдавшего за него ворох шкур, то болото проглотит доброго пастуха и оставит об этом примету — малахай между кочками, то уйдет из жизни молодая жена, бросив несчастного старика с младенцем и детьми от первой жены…

Сперва редко, а потом все чаще шаманы опять стали валить вину на Мельгайвача. Все упорней и упорней говорили о том, что его слабые духи, которых не передушили на камлании, обрели злую силу и мстят за своих сотоварищей.

Сам Мельгайвач за это время многое пережил. Узнав, что он никогда своими духами не управлял, люди быстро от него отвернулись; потом многие стали желать ему всяческих бед — чтоб он поскорей покинул мир, а духи нашли другого хозяина — где-нибудь за горами-лесами. И хоть он оправдывался, хоть напоминал кому только мог, что никогда настоящим шаманом себя не считал, большое богатство его перестало расти. Постарел Мельгайвач, сдал лицом.