Отречение - Алиса Клима

И Ларионов не осознавал, что ни Светлана, ни Вера, ни он, ни миллионы молодых людей уже не то что не верили в идею своих «отцов», но даже не могли ее ни увидеть, ни понять, ни воспринять так же, как ее видели, понимали и воспринимали «отцы». Как и «отцы» не могли осознать, что никакие наказания этих детей, просто в силу устройства бытия и его законов, не в состоянии остановить энтропию идеи и переход ее в новое качество.

Ларионов очнулся и нащупал в левом кармане галифе подаренный Сталиным лимон, который он чуть не забыл на столе, но вовремя спохватился; а в правом – фотографии родителей, которые забыл оставить в сумке с вещами и возил весь день с собой. Какая незаметная, но незыблемая нить пролегала от хозяина этого лимона к судьбе его родителей – судьбе, вершителем которой этот чичисбей [52] лимонов стал [53]. И теперь он – Ларионов – должен был нести эти оба бремени: и неизбежности власти над ним, и знания, что она погубила его жизнь.

Он вздохнул, подумав, что в этот вечер эти образы родителей, как образа, хранили его от еще больших бед, чем уже с ним приключились.

Если бы Ларионов был способен в моменте осмыслить законы и природу неизбежности энтропии и изменения, он бы понял, что как увянет и исчезнет однажды этот свежий и ядреный лимон, так увянут и исчезнут его хозяин и идеи, на которые он израсходовал свою жизнь и потратил жизни и его родителей, и еще многих людей. И что он – Ларионов – является не только свидетелем этой энтропии и изменений, но и их участником и неотъемлемой частью.

Он был несказанно рад, когда жена Туманова отворила им дверь, и после нескольких минут разговора и укладывания Туманова он остался в гостевой спальне совершенно один, в тишине и покое. Он лег в прохладную постель и впервые за много лет уснул без единой мысли. Ларионов был настолько опустошен и вымотан, претерпел столько энергетических потерь, так нервничал весь вечер, опасаясь почему-то за Веру, так много выпил и измучился от разных мыслей, что мгновенно заснул и пробудился утром в той же позе, в которой лег.

Но проснулся он с ощущением полного счастья. На приоткрытом окне волновался тюль; было видно, как на небе носятся ласточки и стрижи, слышался их уверенный писк; солнце стояло высоко, и Ларионов заметил на настенных часах, что уже одиннадцать утра. Он испытывал удивительное, нежданное и необъяснимое чувство беспечности и легкости. Все, что он пережил за прошедший и особенно за вчерашний день, странным образом не сделало его несчастнее, а наоборот – счастливее. Ларионов вдруг увидел, насколько здоровее, понятнее, радостнее была вся его предыдущая жизнь по сравнению с удушливым днем, проведенным среди этого «сброда тонкошеих вождей» [54].

Сколько опасностей, страхов, фальши, манипуляций, интриг, напряжения и человеконенавистничества было в этих могущественных людях, которые, имея такую власть, могли бы сделать людей в его стране по-настоящему состоятельными. Могли бы, если бы хотели, если бы у всех, или у некоторых, или хотя бы у Того в основе принципов руководства лежала любовь к людям, а не страх. Любовью в данном случае Ларионову представлялись созидание, добро, сострадание, а страхом – безразличие, самолюбование и агрессивная защита от собственного народа.

Он был частью этой системы, презренный и потерянный человек, и не пытался себя обелить или противопоставить системообразующим персонажам. Но находясь уже на последних рубежах перед полным моральным падением – состоянии, в котором, как он считал, его встретила Вера, Ларионов испытывал потребность не тянуть всех за собой на дно, а постараться помочь хотя бы его людям обрести надежду и силу для выхода из ГУЛАГа живыми.

Из вчерашнего ужина стало ясно, что Берия вряд ли станет предпринимать кардинальные реформы лагерной системы. Он был прагматичным и рациональным человеком, но Ларионов видел его невеликие внутренние масштабы и отсутствие моральных ориентиров, необходимых для проведения хоть сколько-нибудь справедливой и либертарианской политики. В то же время возможно ли было (даже при намерениях) что-то изменить, не сложив голову? Ведь и сам Ларионов был будто загипнотизирован страхом потерь в случае проявления излишней демократичности и решительности.

Он видел, что государственная машина действовала по принципу катка: растоптать, примять, подмять, утрамбовать. А потом будет ясно, что дальше. Никто из этих властителей не видел ценности ни одного, ни всех людей, составляющих народ и нацию; никто не ощущал приоритетности человека перед маховиками машины власти. И Ларионов почувствовал страшную пустоту в момент ужина, поняв, что идеи, за которые он убивал людей на Гражданской войне, не имели ничего общего с той реальностью, в которой он существовал двадцатью годами позже. «Зачем столько крови? – не переставало вертеться в его голове. – Пушечное мясо – простые люди, мы всегда им были и останемся».

Тем более бессмысленными представлялись ему эти жертвы, когда он понял, что Сталин не руководствовался наживой. Ларионов видел более могущественные движущие силы за террором, чем стремление занять положение свергнутых царей: идея, истинная вера. А массовое уничтожение людей делалось «на всякий случай», как бы про запас! Чтобы идея эта была непререкаемой, чтобы не то что сомнений не было, но даже мысли о возможности сомнения, как состояния ума. Эти страх, репрессии и насилие так расколют и парализуют общество, что собрать его воедино будет почти невозможно долгие десятилетия, если не столетия. Это страшное открытие потрясло Ларионова больше, чем его прошлое, больше, чем что-либо могло его теперь потрясти в будущем.

Страх был и мотивом, и ответным чувством от общества. Страх был единственным средством, которое держало всю эту систему, как стальные скобы треснувший череп. И это не был в полной мере фантомный страх. Он знал по себе: страх за жизнь того, кого любишь, позволял управлять твоими действиями. Страх вынуждал множить зло в масштабах, которых уже даже не требовал никто. Сам страх требовал приумножения зла, как прожорливое чудовище. Он уже был самостоятелен в использовании своей жертвы в качестве палача.

Но в это утро Ларионов ощущал облегчение именно оттого, что думал теперь о всей своей прежней жизни как о чем-то значительно более светлом, чем о том, что он увидел в Москве. Он вспоминал, растягиваясь на кровати, о веселых заседаниях Комитета и искренности, с которой его обреченные люди хотели сделать жизнь лучше; одержимости некоторых из них искусством, книгами, всем