Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко

– Так вы еще и толстовец?

– Стараюсь.

– Мой учитель Леопольд Антонович Сулержицкий был из ваших. В молодости он отказался от службы в царской армии, за что потом мыкал судьбу по тюрьмам и домам умалишенных. Мы с ним любили хороший религиозный спор.

Аристарх едва заметно задрожал и закусил губу под бородой.

– Вот что я скажу, – продолжил Григорий Павлович. – При всем уважении к Сулержицкому, я считаю, что ваш Толстой и есть главный лицемер. Учил быть проще, а у самого в каждом слове зазнайство и снисхождение. Значит, всем опрощение, а ему можно себя ставить выше других?

– Мы все не без греха. Но знаете что. Мне попала его «Исповедь» в самые черные дни моей жизни. Толстой меня через эту книгу вытянул из темноты как морковь за ботву. Вот какой силы был человек. Взаправду выше и меня, и вас.

– Раз вы «Исповедь» читали, может, и «Крейцерову сонату» доводилось?

– Не нашел.

– Там он говорит, что все телесное, что бывает между мужчиной и женщиной, – грех. Даже в браке. А знаете ли вы, что его жена беспрестанно бывала в положении? Даже высчитали, будто девятого ребенка она зачала как раз тогда, когда он писал эту лживую книгу.

Шурочке захотелось стать брюквой и спрятаться под сыром в тарелке.

– Зачем вы так при барышне? – нахмурился Аристарх.

– Если верить вашему Толстому, то эта самая барышня как раз и совратила нас на этот спор! Разве не писал он, что женщина есть оружие, которое воздействует на мужскую чувственность и через это управляет миром?

Аристарх уперся ручищами в столик Шурочки и Григория Павловича. Он молчал и громко дышал, а из лиловых ноздрей выдувались и лопались пузыри. Шурочка отъехала на стуле подальше на пару сантиметров и села на свои зудящие руки.

– Посмотрите на нее! Как невинна и хороша. Даже пахнет от нее морозцем, а не пудрой – какая редкая свежесть. Будь хоть раз в жизни честен и признай, что она воздействует на твою чувственность прямо сейчас. Я вот признаю.

– Заткнись, таракан, – прохрипел Аристарх.

– Где твоя грань, Аристарх? Смотри, какие пуговицы у нее на платье. Когда ты потеряешь контроль? Она близко, правда? Так близко. Дышит. Дышит.

Удар.

Большой обветренный кулак Аристарха лег на бровь Григория Павловича. Антрепренер повалился на сидящего сзади господина. Шурочка закричала, сорвала белоснежные перчатки, бросилась с платком к его кровоточащей брови. Аристарх упал на колени и закрыл лицо руками – он раскачивался вперед и назад, бормоча извинения. Где-то на краю сознания у Шурочки запечатлелось, что Григорий Павлович вовсе не выглядел потрясенным или униженным. Скорее, уставшим и даже удовлетворенным. Будто человек, завершивший большое и трудное дело.

Дальнейшая последовательность событий смешалась в Шурочкиной памяти как рисинки в вегетарианском плове. Прибежал управляющий – видимо, тот знакомый Григория Павловича, – извинялся перед гостями и самим потерпевшим. Предложил всем по бокалу шампанского за счет заведения. Рассчитал Аристарха без оплаты уже отработанных дней апреля и приказал немедленно сдать фартук – единственное его казенное имущество. Уборщик, который недавно выковыривал кисель из щелей, умолял Григория Павловича не заявлять на обидчика в полицию. Говорил, что тому никак туда снова нельзя. Сам Аристарх так и раскачивался, закрыв лицо руками и ни на что не реагируя.

Когда управляющий прибежал из аптеки с йодом и лейкопластырем и помог Григорию Павловичу заклеить бровь, Шурочка почувствовала себя совсем опустошенной. Она с досадой бросила антрепренеру «прощайте» и направилась вон из кафе. Но, уходя, успела заметить, как Григорий Павлович написал пару слов карандашом на салфетке, подошел к Аристарху, сунул ему в карман эту записку, шепнул что-то на ухо и протянул руку. Бывший официант перестал раскачиваться. Он посмотрел в глаза недавнему врагу как уличный пес, который сейчас выбрал хозяина, вложил огромную лапу в ладонь антрепренера и позволил помочь себе подняться.

«Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», – запела Шурочка и опять вспомнила гадкие слова Григория Павловича о ней. Когда он сказал Аристарху, как она невинна и хороша, как воздействует на его чувственность. Ей стало жарко, перехватило дыхание, голос сорвался на слове «румянятся». Это была первая строка дьявольски популярной песни Надежды Плевицкой «Чайка» – на тему той самой злополучной пьесы Чехова.

Шурочка посмотрела в пол, сделала глубокий вдох и продолжила: «Над озером быстрая чайка летит». Ей опостылело уже снова и снова прокручивать в голове то, что следовало забыть сразу, как вышла из кафе. Она старалась зашвырнуть самозваные мысли подальше. Как бесполезный подарок на день рождения, который суешь в специальный ящик для хлама. Но воображаемые скрипучие дверцы распахиваются и неприятный подарок валится обратно, чтобы мозолить глаза и мешаться под ногами.

«Ей много простора, ей много свободы», – пела она и вспоминала, как первым же делом, придя домой, стащила с себя платье. Оборвала даже часть омерзительных пуговиц, которые Григорий Павлович осквернил скабрезным вниманием. Она торопилась смыть впечатления и не стала звать прислугу. Сама разожгла дрова для водонагревателя и постелила в ванне простыню, чтобы не вставать на холодный голый металл босыми ногами.

Шурочка непроизвольно зажмурилась, что оказалось даже к месту – она как раз перешла к следующей строке песни: «Луч солнца у чайки крыло серебрит». Тем вечером, уже в ночной рубашке, она застыла с зубной щеткой в руках, фантазируя, как Григорий Павлович звонит ей, чтобы извиниться, а она молча выслушивает его и кладет трубку.

Он действительно позвонил на следующий день, чтобы попросить прощения за чудовищную, как он выразился, бестактность. Шурочка не произносила ни слова, пока он говорил. Но внутри ее не было и следа того спокойствия, которое она воображала накануне. Трубку тоже положить никак не получалось. В итоге она дождалась, что он предложил ей загладить вину куда более беспардонным, ужасным, унизительным образом, чем сам его поступок в вегетарианском кафе.

«Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной – Она, трепеща, умерла в камышах», – выводила теперь волнующим сопрано Шурочка, глядя в глаза Григорию Павловичу. Он стоял в метре от нее с бокалом шампанского. Финальный штрих к картине: происходило это не где-нибудь, а у него дома.

«Шутя, ее ранил охотник безвестный, Не глядя на жертву, он скрылся в горах», – пропела она, и глаза защипало. Вокруг было много нарядных людей самого разного происхождения. В основном творческих, судя по внешнему виду. Заплакать было бы даже кстати, ведь на нее все смотрели. Мужчины были очарованы, женщины завидовали. Ей снова удалось наилучшим образом использовать главный