Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар

Анна смутилась:

— Что бы ты ни слепил, мне все кажется самым лучшим!

Сливар прекрасно понимал, что ответила она глупо и даже, может быть, не искренне; покоробило его и слово «слепил», но сегодня он не огорчился, Анна еще больше напомнила ему ребенка, совсем маленького, прямо-таки игрушечного.

— Конечно, это в порядке вещей. Как бы я на тебе женился, если бы ты постоянно меня отчитывала! Не будь я величайшим художником мира, в такой ситуации было бы и нечто приятное: женился бы и всегда имел под рукой человека, который воспевал бы мои достоинства.

— Павле!

— Не сердись, позволь я поцелую твои пухленькие… Клянусь тебе, Анна, жизнь твоя будет солнечной, сказочно прекрасной! Я построю тебе виллу — где-нибудь неподалеку от Рожника или, если захочешь, на озере Блед — что ты на это скажешь? Места там чудесные. Построю по собственному проекту, и вилла твоя будет самая красивая во всей округе — не то что эти архитектурные ублюдки, эти идиотски разукрашенные бараки на наших улицах. Считается, что это человеческое жилье, но внутри неуютно, как в хлеву, а снаружи — карикатура на дворцы. Но во дворцах, дорогая моя, обыкновенные люди не живут, и в хлевах тоже. Я построю виллу по своему замыслу, но мы и в ней не станем жить долго — мы будем без конца разъезжать по белу свету. Если слишком засиживаться на одном месте, постепенно начинаешь замечать, как люди глупы, и жить среди них становится противно. Куда лучше каждую минуту видеть новые лица и расставаться с людьми до того, как они выкажут свою подлинную натуру.

— Ты, Павле, бредишь?

— Нет, Анна, это вовсе не бред; все будет еще великолепней, чем ты думаешь! Знаешь, я тебя несказанно люблю за твою необыкновенную наивность. С такой же глубочайшей серьезностью мой брат, когда он еще под стол пешком ходил, бывало, напяливал цилиндр и делал вид, что курит отцовскую трубку…

Он заметил, что обидел ее: по щекам до самых висков разлилась мягкая розовая краска; но не огорчился, наоборот, был даже рад, что заставил ее покраснеть.

— Хорош комплимент! Кто бы тебя послушал, никогда бы не поверил, что ты и вправду любишь меня. Думаешь, ты не смешон?

— О, это еще ничего! Если бы ты только могла подслушать, как я говорю сам с собой, и подсмотреть в окошечко, каковы мои заветные мысли! Stante pede[5], Анна, ты отвернулась бы от меня! Разве из меня получился бы художник, если бы я не был смешон в своих помыслах? Смешно все, что не связано с хлебом насущным… Это ты виновата, Анна, что я свернул на проторенную дорогу скучных изречений!

Полоска света, падавшая на рояль, становилась все уже, поднималась все выше и в какой-то миг бесследно исчезла. Сумрак в комнате стал еще гуще, вошедший не разглядел бы выражение их лиц. И Сливара постепенно охватило противное, спирающее дыхание чувство, которого он боялся. Он крепко прижал к себе Анну, но, едва коснувшись губами ее щеки, поднялся, подошел к окну и немного раздвинул шторы.

— А не хочется ли тебе, Анна, немного прогуляться? Сейчас уже прохладнее, скоро солнце зайдет за крышу…

Они вернулись в большую комнату. Марнова дремала в кресле, низко опустив голову. Когда Анна положила ей на плечо руку, она проснулась и удивленно огляделась по сторонам.

— Но долго не гуляй, возвращайся к половине восьмого, чтобы к приходу папы быть дома.

Анна поспешно вышла в свою комнату и закрыла за собой двери.

— Значит, господин Сливар, вы пробудете здесь только до среды?

— Только до среды. Что мне делать в Любляне? Искусством тут не займешься, если не получишь наследства после смерти какого-нибудь дядюшки. А у меня нет ни одного дяди…

Он поспешил перевести разговор на другое.

— Да мне он и не нужен. Дорога в будущее теперь мне и так открыта. Работа моя получила признание, да я и сам знаю, чего она стоит…

— А как… каким образом вы думаете устроить свои дела?

Вопрос этот был Сливару неприятен, особенно потому, что он не имел ни малейшего представления о своем ближайшем будущем. Глаза его словно застилала жемчужная дымка — дерзкие надежды, радостная вера в свои силы. И хотя в этих надеждах не было и намека на какие-то четкие планы, он ни минуты не сомневался, что ему суждена великая слава.

— Академические занятия уже закончены, так что я теперь человек самостоятельный и могу испробовать свои силы. Пока находишься под надзором учителя, пусть даже формально, фантазия твоя словно в оковах, и невольно чувствуешь себя учеником, руки становятся робкими и зависимыми, кажется, будто за твоей спиной все время кто-то стоит; взглянешь на законченную работу и видишь, что она не твоя, что прекрасный, свободный замысел поблек и развеялся…

Марнову подобные вещи не слишком интересовали, и Сливар это заметил.

— Конечно, я собираюсь учиться и дальше…

— Учиться?

— Ну, это так говорят — ведь каждый художник учится до конца дней своих…

Ему было стыдно, что приходится подлаживаться и выбирать слова, будто совесть его отягчает что-то предосудительное.

— Некоторое время пробуду в Вене, потом поеду в Мюнхен, или как там получится. Я еще все подробно не обдумал.

— А когда вы отольете памятник? Вам его уже заказали?

— Нет, об этом я тоже наверняка еще ничего не знаю. В любом случае мне его закажут, это само собой разумеется…

Но про себя он знал, что ничего тут само собой не разумеется. Ему были известны обстоятельства конкурса на лучший памятник Кетте: с этим делом явно поторопились, собранных денег едва хватило, чтобы покрыть расходы на проведение конкурса, но если бы даже необходимые тысячные банкноты уже лежали наготове, и тогда не было бы уверенности, что решат осуществить именно удостоенный главной премии проект. В условиях конкурса не было об этом ни слова, и Сливар знал, что награжденные проекты никогда не воплощаются в жизнь, поэтому для художника большая неудача, если его удостоят первой премии.

Весь этот разговор был ему крайне неприятен. Он хорошо понимал, какой смысл вкладывался в эти сухие, вежливые и одновременно строгие вопросы, и положение его казалось ему глупым и унизительным. Он вздохнул с облегчением, когда в комнату вернулась Анна.

Одета она была в светлое, плотно облегающее фигуру платье и выглядела еще более стройной, по-детски тоненькой и хрупкой. На висках слегка подрагивали два кокетливых темных локона, оттеняя белизну ее лица с мелкими, правильными чертами; в карих