Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Мне надо сказать еще об одном человеке, игравшем впоследствии важную роль на сцене мира: это Камбасерес. Он состоял советником податной палаты в Монпелье. Камбасерес не был другом моих родителей, но лишь их знакомым, однако после сделался другом моим и Жюно. Когда ни случалось мне требовать от него услуги, какой бы то ни было, я всегда находила его готовым исполнить ее или, если это было невозможно, хотя бы дать дельный совет. Я слышала порой, как он говаривал приезжим из Монпелье, всегда находившим у него радушный прием, но иногда требовавшим того, что сделать он не мог: «Этого места я не могу для вас просить, я его уже просил для другого». Он никогда не давал тех обманчивых обещаний, на которые так щедры люди. В этом он был строго правдив. Камбасерес был честный человек, и напрасно дух партий хотел коснуться его. Он был благороден, прямодушен и чрезвычайно благосклонен в обращении; за это все любили его. Я питала к нему истинную дружбу и так и не обманулась в нем.

В Монпелье Камбасерес имел достаток, но не был богат. Как родственника его тепло принимали в доме маркиза Монферье, и он не забыл этого, сделавшись человеком влиятельным. О политической жизни его я буду говорить после, в своем месте.

Жозеф Бонапарт в письме к дяде моему Димитрию благодарил его за посещение Элизы Бонапарт, которая воспитывалась в школе Сен-Сир. Мать моя взяла заботы о ней на себя и выполняла эту обязанность с большим радушием. Во все долгое время, проведенное Элизой в Сен-Сире, мать моя оставалась для нее добрым, нежным другом.

Однажды Наполеон пришел из своей школы вместе с моим дядей, и все вместе они поехали в Сен-Сир. Элиза вышла к ним и была так печальна и уныла, что при первом же вопросе залилась слезами. Мать моя поцеловала ее, начала утешать и наконец с превеликим трудом узнала причину ее слез. Девица Монлюк, если не ошибаюсь, выходит из училища через неделю, и воспитанницы одного с нею класса дают ей прощальный полдник: каждая вносит свою долю, а Элизе дать нечего, потому что пенсия у нее на исходе — остается только шесть франков. «Если я отдам их, у меня не останется ничего, — сказала она, — а выдадут мне пенсию еще через шесть недель; да этого и мало».

Первым движением Наполеона, описывала потом мне моя мать, было опустить руку в карман; но он сообразил, что не найдет там чего надобно, остановился и покраснел, топнув ногой. Мать моя не могла удержаться от смеха, подумав о странной связи между полдником в Сен-Сире и завтраком в Военной школе. Она сказала об этом моему дяде по-гречески.

Все было очень просто: брат и сестра воспитывались на счет правительства в училищах, где проживали дети и богатых дворянских фамилий. Такое неприятное положение оставалось бы незаметным для них самих, если бы они были хоть сколько-нибудь зажиточны, но семейство Бонапарт могло называться скорее бедным, нежели богатым. Бонапарт-отец сам объявил это, когда писал военному министру, прося поместить сына в Бриеннскую школу. Не знаю, к чему говорили о какой-то роскоши Бонапарта-отца; говорили, что роскошь расстроила его дела и что дядя-каноник — как называла его мать императора — привел их в порядок; и тут начинают обыкновенно распространяться о богатстве дяди-каноника. Все это смешно. В самом деле: какая необходимость в возвеличивании этой семьи, когда каждый из братьев и так занимал трон, мать была Ее императорским высочеством, жила в великолепном дворце и, как мать величайшего из людей, являлась хозяйкой положения, что бы ни старались говорить теперь злоба и зависть, — какая необходимость, говорю я, упоминать, что прежде этой новой дивной жизни они были более или менее богаты, более или менее счастливы? Разве нужно это для сравнения? Конечно, нет!

Возвратимся к опечаленной малютке. Мать моя спросила, много ли требуется для ее утешения; сумма оказалась невелика: надобно было только десять или двенадцать франков. Маменька дала их Элизе и заметила, что та затруднялась не так много, как брат ее от предложения моего отца.

Наполеон сдерживался при сестре, но когда опять сели в карету, он начал ругать скверное управление таких заведений, как Сен-Сир и военные школы. Видно было, что унижение сестры удручало его. Дядя мой, обладатель чрезвычайно живого характера, наконец потерял терпение, слушая резкие и оскорбительные речи, и сказал юноше об этом довольно сухо. Наполеон тотчас смолк, потому что молодые люди тогда воспитывались в несколько большем уважении относительно старших. Но сердце его было слишком полно: он вскоре свел разговор на тот же предмет, и наконец выражения его сделались так оскорбительны, что дядя сказал ему:

— Замолчи! Тебе ли говорить так? Ты сам воспитываешься из милосердия короля!

Моя мать, как она рассказывала мне после, боялась, что Наполеон задохнется. В одно мгновение он помертвел и побагровел.

— Я не скажу более ничего неприятного вам, господин Комнен, — возразил молодой человек. — Позвольте мне прибавить только, что если бы я имел власть сочинять уставы, они были бы написаны совсем иначе и к благу всех.

Я описала всю эту маленькую сцену единственно для того, чтобы отметить его слова: если бы я имел власть!.. Он после имел ее, и все знают, как устроил он управление военных школ. Я уверена, что он долго хранил тяжелое воспоминание о тех унижениях, какие принужден был терпеть в военной школе. Нет сомнения, что там проживали молодые люди, так же, как он, небогатые; но у них были, по крайней мере, родственники, знакомые и средства развлечения, каких не имел Наполеон. Только по приезде моей матери появлялся кто-то, принимавший в нем участие; а он уже год находился в Парижской военной школе один и беспрерывно терпел унижения и испытывал досаду. Его не любили. Многие руководители его, знакомые моему отцу, говорили, что у молодого Наполеона Бонапарта такой характер, который нельзя сделать сколько-нибудь общительным. Он нападал на все, порицал все громко и так резко, что в нем видели только вздорного мальчишку. Такое поведение заставило ускорить его выпуск: все единогласно просили этого. Тогда-то сделали его подпоручиком одного артиллерийского полка, и он побывал в Гренобле, Валансе, Оксоне и других местах, прежде чем возвратился в Париж.

Перед своим отъездом Наполеон провел некоторое время у нас. Сестра моя училась в монастыре и часто приезжала к нам, она приехала и в то время, когда у нас гостил Наполеон. Я помню, что в тот день, когда Наполеон надел мундир, он был в восторге, как все молодые люди в такой день; но в параде его было нечто, придававшее ему чрезвычайно смешной вид: это его сапоги, так странно большие, что маленькие ноги его, тогда еще очень тонкие, исчезали в их огромности.

Известно, что дети всего скорее замечают смешное: лишь только мы с сестрой увидели его, входящего в гостиную в огромных сапожищах, мы не могли удержаться и захохотали как сумасшедшие. И тогда, как и после, Наполеон не понимал шуток: он рассердился, а сестра моя, которая была гораздо старше меня (она была моей крестной матерью), отвечала ему, все еще смеясь, что, привесивши меч, он должен стать теперь дамским рыцарем и почитать за счастье, если дамы шутят с ним.

— Еще чего, да вы просто малявка пансионерка! — заявил Наполеон с презрительным видом.

Сестре моей было тогда двенадцать или тринадцать лет; можно представить себе, как обиделась она на его слова. Кротость входила в число ее добродетелей, но мы, женщины, каков бы ни был наш возраст и характер, забываем кротость, как только задето наше самолюбие. А самолюбие Сесилии оказалось очень оскорблено насмешливым эпитетом, и она ответила Бонапарту:

— А вы кот в сапогах!

Все засмеялись; удар попал в цель. Мне трудно теперь описать, как разгневался Наполеон; однако он не ответил ничего и хорошо сделал. Даже мать моя нашла, что название кот в сапогах справедливо и забавно; она смеялась от чистого сердца. Наполеон не знал тогда светских обычаев, но был так сметлив, что инстинктивно понял свою роль: он замолчал, как только увидел, что его противник — женщина; каких бы ни была она лет, надлежало оказать ей уважение. По крайней мере этого требовал тогда от хозяев устав вежливости по отношению к людям, обедавшим у них.