Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Джон Эванс

других, была независимость судебной власти от политического контроля — принцип, ясно и однозначно закреплённый в статьях 102 и 104 конституции. Поэтому, как и армия, суды могли долгое время функционировать без какого-либо политического вмешательства в их деятельность[350]. Судьи были ещё более независимы, потому что подавляющее большинство среди них считали законы, созданные законодательными собраниями, а не предложенные облеченным божественной властью монархом, не нейтральным инструментом, а, как выразился председатель Немецкой федерации судей (которая представляла интересы восьми из примерно десяти тысяч немецких судей), «партийными, классовыми и незаконнорождёнными законами… законами лжи». «Когда у власти находятся несколько партий, — сокрушался он, — результатом становятся компромиссные законы. Они порождают путаницу в законодательной системе, они выражают противоречащие друг другу интересы правящих партий, они делают законодательство убогим. Всё величественное сгинуло. Величие закона тоже»[351]. Возможно, сожаление о том, что политические партии использовали судебную систему в своих целях и создавали новые, так или иначе необъективные, законы, имело под собой некоторые основания. Радикальные правые и левые партии содержали специальные отделы, которые занимались тем, что цинично зарабатывали политический капитал на судебных процессах, а также штат политических адвокатов, которые разрабатывали комплексы очень изощрённых и крайне недобросовестных методов, с помощью которых судебному слушанию можно было придать характер политической сенсации[352]. Неудивительно, что это ещё больше дискредитировало веймарское правосудие в глазах многих людей. Вместе с тем в обстановке наступившей парламентской демократии можно было считать, что сами судьи используют судебные процессы в своих политических интересах. Многие годы и даже десятилетия судьи относились к социал-демократам и леволиберальным критикам кайзеровского правительства как к преступникам, и теперь, после изменения политической ситуации, не желали изменять свои представления. Они были верны не новой республике, а тому же абстрактному идеалу рейха, которому продолжали служить их единомышленники из офицерского корпуса[353]. Наверное, было неизбежно, что в многочисленных политических процессах, возникавших из-за глубоких политических конфликтов в годы Веймара, судьи в подавляющем большинстве случаев принимали сторону праворадикальных преступников, которые утверждали, что действовали во имя этого идеала, и поощряли преследование левых, отвергавших его.

В середине 1920-х статистик левых взглядов Эмиль Юлиус Гумбель опубликовал цифры, согласно которым 22 политических убийства, совершённых левыми радикалами с конца 1919 г. до середины 1922 г., привели к 38 обвинительным приговорам включая 10 смертных казней и тюремные сроки в среднем по 15 лет каждый. При этом 354 политических убийства, которые в тот же период были совершены, по мнению Гумбеля, правыми радикалами, завершились 24 приговорами без смертных казней, а тюремные сроки в среднем составили 4 месяца. 24 убийцы, признавшиеся в своих преступлениях, были оправданы судами[354]. Конечно, эта статистика могла быть не совсем точной. Кроме того, по инициативе экстремистских партий в рейхстаге и при достаточной поддержке со стороны других политических группировок «политическим преступникам» часто объявляли амнистии, поэтому многие из них освобождались, отбыв лишь небольшую часть срока. Однако важным в поведении судей было их послание обществу, послание, подкреплённое многочисленными в годы Веймарской республики преследованиями, которым подвергались обвиняемые в государственной измене пацифисты, коммунисты и другие люди с левого фланга политического фронта. По данным Гумбеля, тогда как за последние три мирных десятилетия бисмарковского рейха за государственную измену было осуждено только 32 человека, за четыре относительно мирных года, с 1924 по 1927 год, было предъявлено более 10.000 обвинений в предательстве, которые в результате обернулись 1071 приговором[355]. Значительное число судебных дел касалось людей, имевших смелость рассказывать в прессе о секретных вооружениях и манёврах армии. Наверное, самым известным примером было дело пацифиста и левого редактора Карла фон Осецки, которого в 1931 г. приговорили к восемнадцати месяцам заключения за публикацию в его журнале Die Weltbuhne («Мировая сцена») статьи, поведавшей о том, как немецкие солдаты проходили подготовку в составе боевой авиации в Советской России, что было незаконным в соответствии с условиями Версальского мирного договора[356]. Другое такое же известное дело было связано с левым журналистом Феликсом Фехенбахом. Его преступление, совершённое в 1919 г., состояло в публикации баварских документов от 1914 г., относившихся к началу Первой мировой войны. По мнению суда, это повредило интересам Германии в мирных переговорах. Фехенбах был приговорён к одиннадцати годам заключения в Мюнхене так называемым Народным судом — чрезвычайным органом, созданным для отправления упрощённого судопроизводства по делам о мародёрстве и убийствах, совершённых во время Баварской революции в 1918 г.[357] Он был преобразован для работы с делами об «измене» во время контрреволюции следующего года. Такие дела не прекращались до 1924 г., несмотря на то что Веймарская конституция пятью годами ранее поставила их вне закона. Создание народных судов с их игнорированием обычной юридической системы, включая отсутствие любых прав на апелляцию по принимаемым вердиктам, и неявным предоставлением правосудия в руки «народа», а не закона породило угрожающий прецедент, и такие суды были восстановлены нацистами в 1933 г.[358]

Пытаясь противодействовать этому влиянию, социал-демократы в 1922 г. смогли протолкнуть Закон о защите Республики. Согласно этому закону, Государственный суд должен был передавать дела правых политических преступников из слишком симпатизирующих им судов в руки назначенных рейхспрезидентом судей. Судебная система вскоре смогла его нейтрализовать, и он оказал небольшое влияние на общую тональность приговоров[359].

Фридрих Эберт и социал-демократы, хотя предположительно и были против смертной казни по политическим принципам, санкционировали её в Законе о защите Республики и задним числом одобрили казни, осуществлённые в период гражданских беспорядков послевоенного времени. Этим они упростили для будущих правительств введение схожих драконовских законов по защите государства и разрушение центрального принципа правосудия, состоящего в том, что ни для какого преступления нельзя определять наказание, не предполагавшееся во время совершения этого преступления[360]. Это тоже был опасный прецедент для будущего.

Обычным судам не было особого дела до принципов, провозглашённых в Законе о защите Республики. Судьи практически всегда демонстрировали снисходительность по отношению к обвиняемым, если те заявляли, что действовали из патриотических убеждений, независимо от характера преступления[361]. Например, по результатам Капповского путча, этой вооружённой попытки свергнуть законно избранное правительство, был вынесен только один обвинительный приговор, и даже этот единственный обвиняемый был приговорён всего лишь к краткому заключению в крепости, поскольку судьи посчитали его «самоотверженный патриотизм» смягчающим фактором[362]. В 1923 г. четыре человека выиграли апелляцию в имперском суде рейха, старом высшем органе судебной власти, опротестовав приговор о трёхмесячном заключении каждому за выкрикивание на собрании правой молодёжной группы «Младогерманский орден» в