Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес
В Пон-сюр-Сене мы вели жизнь однообразную и печальную, она не могла не быть скучна для женщины моих лет. Но здесь надо заметить, что я не скучала никогда в жизни. Это может показаться немного преувеличенным, но это так. Оставаясь одна или вынужденная оставаться с людьми, чуждыми мне, я обращалась к самой себе, и воображение мое разыгрывалось. Вот почему иногда меня почитали гордой и невежливой в обращении с людьми глупыми и скучными, от которых я внутренне отодвигалась и показывала, что я с ними только улыбкою и словами: Ах, да… Конечно… Вы совершенно правы… Если бы и случилось, что скучный человек вдруг оказался виноват, то, конечно, он никогда не признался бы в этом, и ему с уверенностью можно говорить: вы правы. Предлагаю это как совет женщинам молодым и даже старым, если они имеют несчастье часто бывать с людьми не по сердцу.
Возвратимся в Пон. Поутру вставали там в каком угодно часу, завтракали в полдень — тогда собирались все обитатели замка. Со мною были в этот год господин и госпожа Бриссак, господин Гиё, секретарь императрицы-матери, граф Лавилль, генерал Казабьянка и господин Кампи, умный, достойный человек, республиканец, который отличался спартанской строгостью в жизни, пил только воду и никогда не ел мяса, за это его называли оригиналом. Были у нас еще баронесса Фонтаж и мадемуазель Делоне, которую я уже описывала: она умела приятно развлечь в этой пустыне, оставленной миром.
Нам выпал счастливый случай, какого я и ждать не могла: это приезд Джанни. Я слышала о нем как о самом искусном импровизаторе Италии и чрезвычайно хотела узнать его.
— Вы поберегитесь, госпожа Жюно, — сказала мне императрица-мать в день приезда поэта. Наклонившись к моему уху, она прибавила: — Не беременны ли вы? — Я сделала знак головою, что нет. — Ну тогда надобно остерегаться, потому что вы увидите едва ли не чудовище.
В самом деле, я увидела человека непостижимо безобразного, ростом около полутора метров, с широченным туловищем и такими руками, что он мог завязать и развязать ленты на башмаках, не наклоняясь. Кроме того, у него был горб спереди и горб сзади.
В одно время с ним приехал к нам гость, чрезвычайно приятный для жизни в замке, потому что он был добр и удивительно вежлив, если и не обладал таким дарованием, как Джанни. Это кардинал Феш. Редко в жизнь мою встречала я человека более кроткого, безответного и готового к добру. Это единственное в своем роде существо. Что бы ни случилось после (а случилось много чего), но в Поне мы не сражались, кардинал особенно помогал нам проводить время приятно. После завтрака вышивали ковер; часто в жаркие дни императрица-мать играла в карты. Потом возвращались к себе или навещали друг друга. Тут наступал час туалета: одевались и обедали. В длинные летние дни садились в коляску и ехали гулять по берегу Сены или по лесам, ближе к Параклету. Древний монастырь, славный именами Абеляра и Элоизы, был тогда собственностью человека, нисколько не похожего на своих предшественников, — Монвеля, актера и драматурга. Это Джанни, беспрестанно вспоминавший об Элоизе, предложил ехать в Параклет, и все согласились. Но ехать надо было довольно далеко, а нас было много. Начали думать, как совершить путешествие.
— Что ж, — сказал Джанни, — поедем на ослах.
— Да, да! — вскричали мы хором. — Поедем на ослах!
Велели собрать всех этих глупых животных со всех окрестностей, и в назначенный день двадцать ослов, порядком грязных и растрепанных, ожидали нас во дворе. Не помню, ездила ли с нами госпожа Бриссак. У меня осталось воспоминание только о горбе Джанни, который видела я между ушей моего осла, и, правду сказать, этот горб затмевал все другие, виденные мною когда-либо. Императрица-мать ехала в коляске. Погода была удивительная, и мы радостно пустились в наше путешествие, но, видно, у моего осла случилось другое настроение. Обыкновенной его должностью было, я уверена, возить навоз из конюшен в огороды. Он не хотел и слышать о другом пути, не узнавал себя на большой дороге и прыгал так отчаянно, когда я принуждала его повиноваться моей воле, что наконец мы поссорились совершенно. Он сбросил меня на землю и затрусил прочь, вся слава битвы осталась на его стороне.
Императрица-мать взяла меня в свою коляску, и мы возвратились в замок, где мне пустили кровь, потому что я все-таки ушибла голову о камень. Императрица-мать проявила в этом случае материнскую доброту. Но почему сказала я в этом случае? Она была такова всегда, если же случалось иначе (впрочем, редко), то всегда оказывалась виновата я сама. Она велела написать Жюно о моем приключении и в то же время запретила ему беспокоиться.
Когда месяц моего дежурства кончился, я стала просить у императрицы-матери позволения возвратиться к Жюно, дом мой требовал этого. С тех пор как его назначили парижским губернатором, он принимал гостей только один раз, и то без приличной торжественности. Мне надобно было жить дома. Она сразу поняла это, и я отправилась на другой же день, взяв с собой госпожу Бриссак, которая в первый раз в жизни рассталась на несколько дней со своим мужем.
Но я не знала, что навязала себе, взяв ее в свою карету. Правда, накануне отъезда ее муж сказал мне:
— Позвольте просить вас не очень быстро ехать. Госпожа Бриссак боязлива в карете, и вы чрезвычайно обяжете меня, если не велите своим лошадям слишком галопировать.
— Мои лошади — почтовые, — отвечала я. — Не думаю, что они любят галопировать. Но будьте спокойны за вашу супругу: я отвечаю за нее.
Но хоть я и была предупреждена, а никак не могла предвидеть того, что случилось. Мы отправились утром. На большой дороге почтальоны пустили лошадей в галоп, забыв мое приказание, потому что почтальон всегда сочтет насмешкой, если вы станете приказывать ему ехать тише. Вдруг чувствую, что моя попутчица судорожно вцепилась в мою руку и запросила пощады. Я думала, не сошла ли она с ума, но вспомнила, что говорили мне о ее трусости, засмеялась и попыталась вырваться из ее рук, потому что это было очень больно.
— Ах, — сказала я, — садитесь (она стояла в карете и, будучи чрезвычайно мала ростом, не доставала головой до империала), садитесь же; нельзя так проехать двадцать лье.
Толчок бросил ее на меня. Я усадила ее, несмотря на сопротивление; новый толчок — и она опять вцепилась в меня, щипала и щипала и была точно сумасшедшая. Сначала я смеялась, но она не переставала бесноваться. Я чувствовала такую боль в руках, плечах, даже в ногах, по которым она била своими ногами, что наконец мне уже расхотелось шутить. Я рассердилась, но она была настоящий ребенок, не понимающий ничего. Мне оставалось или переносить ее крики, или решиться ехать шагом. Я предпочла слушать ее жалобы и ехать хорошей рысью, мне хотелось оказаться в Париже к обеду, а при такой езде, какой она требовала, мы пропутешествовали бы три дня. Наконец мы приехали в мой дом, где она благоволила остаться обедать. Я была рада угостить ее, но клялась, что никогда не соглашусь более путешествовать в одной карете с нею.
— Ну, госпожа губернаторша? Итак, вы упали с осла? — сказал мне император, когда я приехала в Тюильри.
Он знал все. Конечно, не обо мне именно получал он известия, хоть и знал, что я упала с осла; это лишь доказательство, что он имел сведения каждый день обо всем, что делалось у его матери.
Приехав в Париж, я узнала новости, изумившие меня. Говорю узнала, потому что в Пон-сюр-Сене госпожа Летиция поставила за правило никогда не говорить о политике. Вот почему только в Париже узнала я, что Россия отказалась подтвердить предварительный мирный договор между нею и Францией, подписанный в Париже 20 июня. Первого августа сейм в Регенсбурге был извещен о том, что Германская империя отделяется от Австрии, император Наполеон принимает титул протектора Рейнского союза, а четырнадцать немецких государей уже вступили в этот союз. В шесть последовавших лет к союзу присоединились все немецкие государства, кроме Австрии, Пруссии, герцогов Брауншвейгских и Ольденбургских, короля Швеции (в качестве герцога Померании) и короля Дании (как герцога Голштинского). В то же время император Франц II отказался от титула императора Германского и принял титул наследственного императора Австрийского под именем Франца I. Так перестала существовать империя Германская, официально называемая Священной Римской империей.