Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант
Можно понять его настроение; приятно видеть несовершенство твоих соседей и достойную презрения низость мира, так не похожую на то, что видится нам в мечтах. В случае Ювенала удовольствие, получаемое нами, еще острее. Причина тому — забористость его словаря, беспрепятственно текущие разговорные гекзаметры, черный юмор и крепость стиля. Но не следует понимать его слишком буквально. Он был разгневан; ему не удалось сделать себе в Риме карьеру так быстро, как хотелось; он избрал сладкую месть — лгать о нем, вооружившись тяжелой дубинкой и ненавистью, которая и не притязала на справедливость. Его нравственные стандарты были высоки и здоровы, хотя и окрашены консервативными предрассудками и иллюзиями насчет добродетельного прошлого. На основании этих стандартов, если пользоваться ими без жалости и меры, можно вынести обвинительный приговор любому поколению в любой части света. Сенека знал, сколь древна эта забава. «Наши прадеды, — писал он, — жаловались, мы жалуемся, и наши потомки тоже будут жаловаться на испорченность нравов, на всевластие порока, на то, что люди все глубже и глубже погружаются в бездну греха, что положение человечества из плохого становится еще худшим»{1180}. Вокруг безнравственности, существующей в любом обществе, словно вокруг ступицы, вращается широкое колесо чистой и цельной жизни, в которой сплетены традиции и моральные императивы религии, экономические заботы о благе семьи, инстинктивная любовь и забота о детях, зоркость женщин и стражей общественного порядка, и этого достаточно, чтобы заставить нас соблюдать общественные приличия и оставаться относительно трезвомыслящими. Ювенал — величайший из римских сатириков, как Тацит — величайший из римских историков; но мы ошибемся, принимая рисуемую им картину за нечто достоверное, так же как ошибемся, некритически отнесясь к той ласкающей взор цивилизованной сцене, которая вырастает перед нами при чтении писем Плиния.
III. РИМСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
Когда он родился в Комо в 61 году, его назвали Публием Цецидием Секундом. Его отец был хозяином фермы и виллы у озера и занимал высокое положение в городе. Рано осиротевший, Плиний был усыновлен и воспитан сначала Виргинием Руфом, губернатором Верхней Германии, а затем своим дядей Гаем Плинием Секундом, автором «Естественной истории». Этот деятельный ученый сделал мальчика своим сыном и наследником и вскоре после этого погиб. Согласно обычаю, юноша взял себе имя своего приемного отца, положив начало двухтысячелетней путанице. В Риме он учился у Квинтилиана, который воспитал его вкус на творениях Цицерона и должен считаться в какой-то мере ответственным за цицеронианскую бойкость стиля Плиния. В 18 лет он получил допуск к адвокатуре; в 39 был выбран оратором, которому предстояло обратиться с приветственной речью к Траяну. В том же самом году он был сделан консулом, в 103-м — авгуром, в 105-м — «куратором русла и берегов Тибра и городских каналов». Он не получал гонораров или даров за свои юридические услуги, но он был богат и мог позволить себе великодушие. У него были имения в Этрурии, Беневенте, Комо, Лавренте, и он выражал готовность поделиться тремя миллионами сестерциев{1181}.
Как многие аристократы своего времени, он развлекал себя сочинительством: сначала написал греческую трагедию, затем несколько легкомысленных стихотворений. Слыша упреки, он признавал свою вину, не чувствуя при этом раскаяния, и вновь призывал «предаться веселью, шуткам и радости, проникнуться духом самой своенравной музы»{1182}. Узнав о том, что его письма хвалят, он сочинил ряд писем для публикации и издал их несколькими выпусками между 97 и 109 годами. Предназначенные для широкой публики, но имевшие своей целью еще и доставить удовольствие тем кругам, о которых велась в них речь, эти письма избегали упоминания мрачных сторон римской действительности и обходили важные проблемы философии и политики, как слишком серьезные. Главная их ценность заключается в грациозной интимности и том розовом свете, которым залиты в них патрицианский быт и римский характер.
Плиний раскрывается перед читателем, будучи наполовину менее искренним, чем Монтень, но с тем же успехом, что и французский моралист. Конечно, и его не миновало авторское тщеславие, однако оно проявляется столь открыто, что ничуть не раздражает. «Признаюсь: ничто не занимает меня так сильно, как стремление прославить свои имя»{1183}. Других он способен оценивать столь же высоко, как и себя; при этом он добавляет: «Можно быть уверенным в том, что человек наделен многими добродетелями, если он может восхищаться ими в других»{1184}. Как бы то ни было, это настоящее облегчение после Ювенала и Тацита — слушать добрые слова Плиния о своих согражданах. Столь же щедрый на дела, как и на слова, он всегда был наготове оказать благодеяние, сделать подарок, дать взаймы, мог подыскать мужа для племянницы друга, а мог и пожертвовать крупную сумму родному городу. Узнав, что Квинтилиан не в силах обеспечить своей дочери приданое, соответствовавшее высокому положению ее жениха, он послал ей 50 000 сестерциев и попросил прощения за скромность подарка{1185}. Он дал 300 000 старому школьному товарищу, чтобы тот смог войти во всаднический класс. Когда дочь друга получила в наследство одни долги, он расплатился с ее кредиторами; подвергаясь известному риску, он ссудил значительную сумму философу, изгнанному Домицианом. Родному Комо он подарил храм, среднюю школу, учебное заведение для бедных детей, муниципальную баню и 11 000 000 сестерциев на строительство публичной библиотеки.
Особенно подкупающей стороной его личности была любовь к дому, или, вернее, к домам. Он