Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

пришлось заплатить за него очень дорого, когда историю его правления взялся писать зять Агриколы. На войне его подстерегали схожие с этой неудачи. В 86 г. даки переправились через Дунай, вторглись в римскую провинцию Мезию и разгромили Домициановых военачальников. Принцепс принял командование на себя, превосходно продумал военную кампанию и уже намеревался вступить в Дакию, когда Антонин Сатурнин, римский губернатор Верхней Германии, убедил два легиона, расквартированных в Майнце, провозгласить его императором. Помощники Домициана подавили мятеж, однако его стратегическим решениям был нанесен непоправимый урон, так как противник получил время на то, чтобы приготовиться. Он переправился через Дунай, столкнулся с даками и был ими отбит. Он заключил мир с Децебалом, царем даков, согласился отправлять ему ежегодный douceur и, вернувшись в Рим, отпраздновал двойной триумф — над хаттами и даками. После этих событий он довольствовался сооружением лимеса (limes), или укрепленной дороги, между Рейном и Дунаем, а также между северным изгибом Дуная и Черным морем.

Мятеж Сатурнина стал поворотным пунктом принципата Домициана, линией водораздела между лучшими и худшими сторонами его личности. Он всегда был холоден и суров; теперь он стал кровожаден. Он был вполне способен хорошо управлять государством, но только в роли самодержца; при нем сенат стремительно терял свое влияние; его бессменные цензорские полномочия сделали это собрание в одно и то же время раболепным и мстительным. Тщеславие, которому подвержены люди самых низких состояний, в положении Домициана не сдерживалось ничем: он заполнил Капитолий своими статуями, провозгласил божественным отца, брата, жену, сестер, а также и себя самого, основал новый жреческий орден — флавиалов (flaviales), — которым и было поручено отправлять культ этих новых богов, и приказал официальным лицам называть его в своих документах Dominus et Deus Noster — «Нашим Господином и Богом». Он восседал на троне, благосклонно взирал на посетителей, обнимавших его колени, и установил в своем богато украшенном дворце восточный придворный этикет. Приципат превратился, таким образом, из-за возросшей политической роли армии и упадка сената в неограниченную монархию.

Против этого процесса выступила не только аристократия, но также философы и религии, приходившие в Рим с Востока. Евреи и христиане отказывались поклоняться кумиру Домициана, киники открыто порицали любое правительство, а стоики, хотя и признавали такую форму правления, как царская власть, считали своим долгом противостоять деспотизму и приветствовали убийство тирана. В 89 г. Домициан изгнал философов из Рима, в 95 г. он выгнал их за пределы Италии. Действие эдикта 89 г. распространялось также на астрологов, которые своими предсказаниями смерти императора наполнили новыми страхами его дух, опустошенный и лишенный веры, а потому открытый для суеверий. В 93 г. Домициан казнил нескольких христиан за то, что они отказались приносить жертвы перед его изображением; согласно преданию, среди них был и его племянник Флавий Клемент^{686}.

В последние годы правления страх императора перед заговорами превратился чуть ли не в манию. Он отделал полированным камнем стены портиков, по которым прогуливался, чтобы видеть в них отражение тех, кто шел за ним следом. Он жаловался на долю правителей: когда они утверждают, что раскрыли заговор, никто им не верит, за исключением тех случаев, когда заговорщики добиваются успеха. Как и Тиберий, с возрастом он все охотнее прислушивался к доносчикам; а так как число их многократно возросло, ни один гражданин — невзирая на свое положениене мог себя чувствовать в безопасности даже в стенах собственного дома. После мятежа Сатурнина обвинений и приговоров становилось все больше; аристократов отправляли в изгнание или убивали; лица, находившиеся под подозрением, подвергались пыткам настолько жестоким, что иногда «огонь подносили даже к половым органам»^{687}. Устрашенный сенат, не исключая и самого Тацита, который пишет об этих событиях с незабываемой горечью, стал орудием судопроизводства и осуждения; после каждой казни он благодарил богов за спасение принцепса.

Домициан совершил ошибку, нагнав страху даже на собственную челядь. В 96 г. он приказал казнить своего секретаря Эпафродита за то, что двадцать семь лет назад он помог Нерону покончить с собой. Другие вольноотпущенники императора почувствовали, что и они находятся под угрозой. Чтобы защитить себя, они решили убить Домициана, и его жена Домиция примкнула к заговору. В свою предпоследнюю на этой земле ночь он в страхе вскочил с кровати. Когда наступило условленное время, слуга Домиции нанес первый удар; в нападении приняли участие еще четверо; Домициан, яростно сопротивляясь убийцам, встретил смерть в сорок пять лет, на пятнадцатом году своего правления (96 г.). Когда известие о его гибели достигло ушей сенаторов, они сорвали и уничтожили все его изображения, находившиеся в курии, и постановили, что все его статуи и все надписи, в которых упоминается его имя, должны быть стерты с лица земли во всех уголках Империи.

История была несправедлива к этому «веку деспотов», ибо здесь ее глашатаями были самые блестящие и пристрастные из когда-либо существовавших историков. Никуда не уйти от того факта, что сплетни Светония часто подтверждают инвективы Тацита или следуют в их русле; однако изучение литературы и надписей показывает, насколько они оба заблуждались, принимая пороки императоров за истинное содержание истории Империи этой эпохи. Даже в худших из этих правителей было что-то привлекательное: преданность государству — в Тиберии, подкупающая легкомысленность — в Калигуле, глубокая ученость и трудолюбие — в Клавдии, бьющее через край чувство прекрасного — в Нероне, строгость и компетентность — в Домициане. За кулисами прелюбодеяний и убийств сформировалась административная система, которая на протяжении всего этого периода поддерживала образцовый порядок в управлении провинциями. Главными жертвами своей власти были сами императоры. Какая-то болезнь в крови, питаемая жаром не знающей удержу страсти, преследовала Юлиев-Клавдиев с той же неотвратимостью, что и детей Атрея; и какой-то изъян в их душевном складе стал причиной того, что одно и то же поколение Флавиев дало образцы как терпеливой государственной деятельности, так и ужасающей свирепости. Семь из десяти принцепсов встретили насильственный конец; почти все они были несчастливы, окружены заговорами, непорядочностью и интригами, пытаясь править целым миром из погруженного в анархию дома. Они потакали своим страстям, так как понимали, сколь непостоянно их всемогущество; они жили, ежедневно терзаясь страхами, которые присущи людям, обреченным на раннюю и неожиданную смерть. Они опускались, ибо были выше закона; они переставали быть людьми, ибо власть сделала их богами.

Однако нам не следует отпускать грехи ни этой эпохе, ни принципату. Принципат даровал мир Империи, но террор — Риму, он подорвал нравственность, так как разлагающие образцы жестокости и похоти стояли во главе государства; он рвал Италию на части