Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак

Большая часть книги посвящена рассказам о махинациях духовенства, начиная с исповедников-иезуитов XVI века, отслеживавших «пылкие» письма между мужчинами и женщинами, которых они наставляли, и заканчивая XIX столетием, когда ученых мужей из религиозных орденов прошлого сменили выходцы из крестьянской среды. Если в XVII веке люди, наподобие Фенелона и Боссюэ, очаровывали и соблазняли культурой и интеллектом, кюре XIX века пользовались хитростью и упрямством крестьянства, из которого они вышли. В обоих случаях исповедники манипулировали «мягкой и податливой натурой женщин», взывая к их страсти, чадолюбию и потребности в любви. Говоря на языке религиозного поклонения, они по сути дела становились любовниками: «не всегда можно различить, кто говорит — любовник или исповедник» (69). В сцене, которую нафантазировал Мишле, двое достигают близости, в которой отказано законному супругу. В темном углу часовни «этот эмоциональный, возбужденный мужчина, эта трепещущая женщина, находящиеся так близко друг к другу, приглушенными голосами говорят о любви к Богу» (214). Она «стоит на коленях» с опущенной головой перед священником, который выслушивает ее исповедь. Выведав самые сокровенные тайны, неведомые даже ее мужу, он получает над ней власть и тем самым «возвращает себе свое мужское достоинство… и тогда, когда она слаба и безоружна, он возлагает на нее свою тяжелую длань мужчины» (228). Отношения углубляются, и, само собой разумеется, «чтобы душа стала по-настоящему вашей, недостает лишь одного … тела» (271). Но «голос похоти» (270) отклонен священником и направлен им на любовь к Богу. «Как побороть мужчину, который располагает раем, а также адом, чтобы заставить себя полюбить?» (279). Как, иными словами, отнять власть у мужчины, который не пожалеет времени и сил на то, чтобы лишить мужа-республиканца жены? И, шире, как спасти секулярное государство от авторитета церкви?

В будоражащем воображение рассказе Мишле священник пролез в частную сферу секса и семьи к мужчине-республиканцу. Даже если это чисто духовная победа (а эта сцена намекает на нечто гораздо большее), муж скомпрометирован. Священник теперь имеет представление о самых интимных подробностях брака и о «[ваших] самых сокровенных слабостях», которыми он почти наверняка поделится со своими коллегами. Когда он проходит мимо вас на улице, скромно вам кивая, говорит Мишле своему читателю, он отворачивается и смеется про себя — вот какому воображаемому унижению подвергается преданный муж (230). Будучи сам меньше, чем мужчина, священник тем не менее успешно лишает мужественности законного главу семьи.

Священник, который добивается реализации своей мужественности в обществе чужих жен, — проблематичная фигура. Жизнь в целибате искусственна («абсурдна, невозможна», противоречит природе (27)), а повадки этих мужчин (в юбках) женственны. «Тактика исповедника не так уж и отличается от тактики любовницы» (34): и тот и другая практикуют нежную лесть и искусство невинности (47); подобно женщинам, иезуиты любили детей (37). Фенелон, сообщает Мишле своим читателям, был «деликатным, как женщина», нежным и пронырливым в одно и то же время (142). Очень близко изучив женщин, эти мужчины становятся подобными им, переходя гендерные границы неприемлемыми, порой даже опасными способами. У опасности много сторон, включая «ненависть» священника к естественным ролям женщины — матери и жены. Он хочет, чтобы они были только возлюбленными, возлюбленными Бога; для Мишле это означает принятие не жизни (со всеми ее репродуктивными возможностями), но смерти (277, 241, 334). Поскольку законное место мужа — место защитника жизни, священник представляет ее смертельную антитезу.

Нигде так хорошо ни заметны все последствия этого захвата женщин церковью, как в монастырях — негативных двойниках семейного дома. Там «сердце женщины, матери, необоримый материнский инстинкт, который суть основание женщины, предает себя» (253). Предательство происходит не только из‑за обета безбрачия, но и из‑за насилия. Шокирующие истории о сексе священников и монахинь изобилуют подробностями прерванных беременностей и умерщвленных младенцев, захороненных на тайных кладбищах. Находясь во власти фигуры монструозной лесбиянки — женщины-тирана, дьявола во плоти, которая воображает, что может править, как Бонапарт (260), — монахини терпят огромные лишения. Только вмешательство мужчины-исповедника облегчает их страдания — восстанавливая, как это изображает Мишле, что-то наподобие гендерного разделения труда. «Здесь я в своих желаниях далек от того, чтобы восставать против этого исповедника, наоборот, я поддерживаю его … в этом аду, куда никогда не проникает закон, он — единственное лицо, что может предложить слово человеколюбия» (260). Здесь братство мужчин, представителей закона, побеждает кошмар домашней сцены, на которой царят исключительно женщины. Аналогия очевидна: только вмешательство государства может держать в узде излишества распоясавшейся религии. Не отмена религии, но ее регулирование («проникновение» в нее государственного права) — вот что требуется.

Что сделать, чтобы вернуть женщин их мужьям? Как мужчины-секуляристы, к которым апеллирует Мишле, могут отвести от своих женщин искушения церкви? Причины их бездействия понятны: «жертвы разделения труда, часто обреченные на узкую специализацию», современные мужчины стали чужими для своих жен и детей, оставив область чувств на откуп иезуитам (301). Но теперь они просто обязаны прислушаться: «Секуляристы, каковыми являемся все мы — судьи, политики, писатели, мыслители-одиночки, — сегодня мы должны сделать то, чего еще не сделали: взять в свои руки женский вопрос» (xxiv). «Женский вопрос» — это не эмансипация в политическом смысле слова, скорее, это получение интимного знания того рода, который предлагает наука. Это знание показывает, что женщина слаба: она — «больной человек … который каждый месяц получает рану и почти непрерывно мучается из‑за этой раны и шрама от нее»[68]. По сути дела кастрированная, и даже кастрированная многократно, женщина — жертва циклической биологии, от которой мужчина, слава богу, избавлен.

Время мужчин, по Мишле, — это линейное время истории, время женщин — время вечного повторения.

Спасти женщин от соблазнов церкви — это не изменить их природу, а привести их различие в соответствие с потребностями республиканского государства. Мишле обращался к мужьям с призывом изменить положение вещей, взяв под свою власть частную сторону своей жизни, изучив своих жен, чтобы лучше с ними управляться. Этой власти должны помочь законы против духовенства (за которые он постоянно выступал), но также и внедрение в практику уже имеющихся законов — гражданского права (которое во Франции и в других странах Европы основано на Наполеоновском кодексе), делающего семью и верховенство отца в ней краеугольным камнем секуляризированного национального государства. Тем самым превосходство государственного регулирования устанавливалось в качестве естественного и, соответственно, натурализировалось подчинение женщины мужчине.

Призыв Мишле к действию требовал конкретных изменений, но он также надолго закрепил представление о тяготении женщин к религии как о постоянной угрозе для республики. Это представление сохранилось даже в XX веке, в социалистической и профсоюзной, а также парламентской риторике. Республиканские законодательные органы снова и снова отвергали проекты законов о предоставлении женщинам права голоса под тем предлогом, что голоса женщин неминуемо усилят позиции церкви. В 1922 году сенатор Александр Берар, антиклерикал и радикал, утверждал, что предоставление женщинам избирательных прав «похоронит Республику»[70]. В то же самое время чиновники от образования обсуждали вопрос о том, целесообразно ли полное исключение религии из учебной программы для девочек. Франсуаз Майер сообщает, что закон 1880 года, названный в честь его заказчика Камия Се, цель которого была замена монастырского образования государственными школами, призвал включить в новую учебную программу рекомендацию учить девочек их «обязанностям перед Богом», якобы для того, чтобы снабдить их моральным воспитанием, которое они в качестве матерей передадут детям. Это положение действовало до 1923 года, сообщает нам Майер, а затем было отменено лишь на короткое время[71]. Мы не знаем, насколько тщательно новое поколение республиканских учителей следовало этой рекомендации, но тем не менее этот факт говорит сам за себя. В глазах некоторых администраторов и академиков уроки Закона Божьего были вполне приемлемы, если их вели учителя-миряне, но делались недопустимыми, если преподаватели были священниками[72]. Вера во взаимодополняемость полов была включена в школьную программу с отсылками или без к Библии; женщины должны были быть подготовлены к тому, чтобы стать нравственными и духовными наставницами, что рассматривалось как призвание их пола. Все это показывает, что приписывание женщинам религиозности (опасной или благотворной) занимало твердое место в дискурсах республиканской Франции. Потребуется деятельность несколько поколений феминисток (подобно тому, что делала Оклер), чтобы пошатнуть, если не свергнуть, то, что стало догматом секуляристской веры.