Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Джон Эванс
Коричневые рубашки шли неуклюжей походкой, а за ними серыми рядами шагали стальные шлемы с чёткостью, рождённой дисциплиной. Старый маршал смотрел на них из своего окна, как во сне, потом поманил стоявших сзади него через плечо. «Людендорф, — сказал старик, — как хорошо маршируют ваши люди, и как много пленных они захватили!»[736]
Был Гинденбург сбит с толку или нет, нацистская пресса представила его центральной фигурой в этом ликовании, а парады были названы «данью Гинденбургу от его народа»[737]. Полиция сыграла свою роль, сопровождая и в конечном счёте принимая участие в общем торжестве. Они направили прожектор на окно, где стоял президент, чтобы все могли видеть, как он принимает приветствия марширующих[738]. Повсюду были чёрно-бело-красные флаги. По радио Герман Геринг сравнивал эту толпу с массами людей, собравшихся праздновать начало Первой мировой войны. «Общее настроение, — заявил он, — можно сравнить только с августом 1914 г., когда нация так же поднялась на защиту того, что ей принадлежало». «Стыд и позор последних четырнадцати лет» были смыты. Дух 1914 г. был возрождён[739]. Эти чувства разделял любой националист. Германия, по заявлению одной националистической газеты, стала свидетелем «второго августовского чуда»[740]. Несколько дней спустя, наблюдая за маршировавшими на улицах среди толпы, Луиза Зольмиц пришла к такому же сравнению: «Это было как 1914 г., каждый мог броситься в объятия к другому во имя Гитлера. Опьянение без вина»[741]. Она могла не вспомнить в тот момент, что дух 1914 г. стал предзнаменованием войны: мобилизации всего народа с целью ведения вооружённой борьбы, подавления внутреннего инакомыслия для подготовки к международной агрессии. Но это было то, к чему теперь стремились нацисты, как подразумевалось в заявлении Геринга. С 30 января немецкое общество как можно быстрее переводилось на военное положение[742].
Геббельс ликовал от удавшегося торжества. Ему уже удалось организовать репортаж в прямом эфире на государственном радио, хотя пока у него не было официального поста в новом кабинете. Результаты более чем превзошли его ожидания.
Великий праздник. Там рокочет толпа людей… Пришли факелы. Всё начинается в 7 часов. Без перерыва. До 10 часов. Возле «Кайзерхофа». Потом у рейхсканцелярии. Вплоть до послеполуночи. Непрерывно. Миллион человек в движении. Старик приветствует марширующих. Гитлер в соседнем доме. Пробуждение! Спонтанное ликование людей. Неописуемо. Всё время новые массы. Гитлер в восторге. Его люди приветствуют его… с неистовым энтузиазмом. Это подготовка к избирательной кампании. Последней. Мы победим, не прилагая усилий[743].
Строки национального гимна чередовались с Песней Хорста Весселя, когда колонны людей в униформе маршировали через Бранденбургские ворота мимо правительственных зданий[744].
Многие люди оказались захваченными энтузиазмом демонстраций. Факельные шествия повторились во многих других городах на следующие дни[745]. В Берлине днём 31 января национал-социалистический Союз немецких студентов организовал собственный парад, который закончился напротив фондовой биржи («Мекки» немецкого еврейства, как её называла правая пресса). Появлявшихся брокеров студенты встречали выкриками «умри Иуда»[746]. Наблюдая за ещё одним факельным шествием в Гамбурге 6 февраля, Луиза Зольмиц была «опьянена энтузиазмом, ослеплена светом факелов, бившим прямо в глаза, и плыла в их дыму, как в сладком облаке ладана». Как и многие респектабельные буржуазные семьи, Зольмиц взяли своих детей, чтобы те увидели необычное представление. «До этого их впечатление о государстве, — отмечала Зольмиц, — было таким печальным, что сейчас они должны получить действительно сильное представление о своей нации, какое было у нас, и сохранить его в памяти. И так и произошло». С десяти и всю оставшуюся ночь, писала она,
20.000 штурмовиков следовали один за другим, как волны в море, их лица светились энтузиазмом в отблесках факелов. «За вождя, рейхсканцлера Адольфа Гитлера, троекратное «Хайль!»». Они пели «Республика — дрянь»… Рядом с нами маленький мальчик трёх лет протягивал свою ручонку снова и снова: «Хайль Гитлер, Хайль Гитлер!» «Смерть евреям» иногда звучало в рядах, и они пели о крови евреев, которая потечёт с их ножей.
«Кто тогда принимал это всерьёз?» — добавляла она позже в дневнике[747].
Маленькую Мелиту Машман родители-консерваторы взяли с собой, чтобы посмотреть факельный парад 30 января, где она стала свидетельницей одной сцены, которую хорошо помнила долгие годы, — она напоминала ей не только об энтузиазме, но и об угрожающих признаках насилия и агрессии, которыми сопровождался парад,
включая грохот ног, мрачную помпезность красно-чёрных флагов, мерцающий свет факелов на лицах и песни с мелодиями, которые одновременно были воодушевляющими и сентиментальными.
Колонны маршировали многие часы. Снова и снова среди них мы видели группы мальчиков и девочек едва ли старше нас самих… В какой-то момент один человек вдруг вышел из рядов маршировавших и ударил мужчину, стоявшего всего в паре шагов от нас. Возможно, тот сделал какое-то враждебное замечание. Я увидела, как он упал на землю, по его лицу текла кровь и он кричал. Наши родители быстро увели нас от этой драки, но они не смогли помешать нам увидеть, как человек истекал кровью. Этот образ преследовал меня ещё много дней.
Ужас, который он родил во мне, был практически незаметно разбавлен дурманящей радостью. «Мы хотим умереть за флаг», — пели факелоносцы… Меня переполняло жгучее желание быть среди этих людей, для которых это было делом жизни и смерти… Я хотела убежать от своей детской, маленькой жизни и стать частью чего-то большого и всеобъятного[748].
Для таких респектабельных людей среднего класса насилие, сопровождавшее марши, казалось случайным и не особо опасным. Однако для других назначение Гитлера стало предвестием катастрофы. Когда иностранные журналисты наблюдали за маршем из окна министерства печати, один журналист заметил, что они стали свидетелями захвата власти, эквивалентного захвату власти Муссолини в Италии одиннадцать лет назад — «марша на Рим в немецком варианте»[749].
В частности, коммунисты прекрасно понимали, что правительство Гитлера, скорее всего, будет принимать самые жёсткие меры в отношении их деятельности. Уже вечером 30 января правая пресса призывала запретить партию после того, как колонну штурмовиков с факелами обстреляли из дома в Шарлоттенбурге, в результате чего погиб один полицейский и штурмовик[750]. Газета «Красный флаг» была запрещена, а её экземпляры конфискованы. Полиция арестовала около шестидесяти человек после перестрелки между нацистами и коммунистами в Шпандау[751]. Были похожие, хотя и менее масштабные стычки в