Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

в Риме такая толпа»^{479}. Он и направлял возрождение религии и следовал веяниям времени, надеясь, что его усилия по переустройству политической жизни и нравственности будут приняты тем теплее, чем лучше ему удастся связать эти преобразования с богами. Он поднял четыре жреческие коллегии на неслыханную высоту почета и благосостояния, был избран в каждую из них, взял на себя назначение новых членов, прилежно посещал их заседания и принимал участие в их пышных и торжественных обрядах. Он изгнал из Рима египетские и азиатские культы, но сделал исключение для евреев и допускал религиозную свободу в провинциях. Он осыпал храмы богатыми подарками и возобновлял старинные религиозные церемонии, шествия и празднества. Ludi saeculares не были на самом деле «секулярными», т. е. светскими; каждый день этого праздника предоставлял время для религиозного обряда и пения; их смысл заключался в возвращении к счастливой дружбе с богами. Питаемый такой мощной государственной поддержкой, древний культ стал более живым и свежим, смог вновь вернуться к заветным упованиям на сверхъестественную помощь и драматическим порывам к божественному простого народа. В хаосе соревнующихся верований, ворвавшихся в Рим после Августа, старинная религия отстаивала свои позиции еще три столетия; и когда она умерла, то немедленно возродилась под новыми символами и новыми именами.

Август и сам стал одним из главных соперников своих богов. Образцом в этом ему послужил дядя: через два года после убийства сенат признал Цезаря божеством, и его культ распространился по всей Империи. Уже в 36 г. до н. э. некоторые италийские города нашли место для Октавиана в своих пантеонах; в 27 г. до н. э. его имя стало помещаться рядом с именами богов в официальных римских гимнах; день его рождения стал священным, равно как и праздничным; после его смерти сенат постановил, что его гений, или душа, должен отныне почитаться как государственное божество. Все это представлялось античности чем-то вполне естественным; она никогда не знала непреодолимых различий между людьми и богами; боги часто принимали человеческое обличье, а творческие гении Геракла, Ликурга, Александра, Цезаря и Августа представлялись (особенно религиозному Востоку) чудесными и божественными. Египтяне видели богов в фараонах, Птолемеях, даже в Антонии; почему же они не должны были видеть бога в Августе? В этих случаях древние отнюдь не были такими наивными простаками, как это кажется простакам современным. Они прекрасно знали, что Август имеет человеческую природу; в обожествлении гения они использовали эпитеты deus или theos как синонимы к нашему словосочетанию «канонизированный святой»; и действительно, канонизация представляет собой производную от римской деификации, а молитвы такому обожествленному человеческому существу казались тогда не более абсурдными, чем кажутся нам наши молитвы святым.

В италийских семьях почитание гения императора стало ассоциироваться с культом домашних ларов и гения отца семейства. В этом не было ничего необычного для людей, которые на протяжении веков обожествляли своих умерших родителей, строили им алтари и называли храмами могилы предков. Когда в 21 г. до н. э. Август побывал в греческой Азии, он обнаружил, что его культ развился здесь с неожиданной быстротой. Посвящения и речи славили его как «Спасителя», «Благого Вестника», «Бога, Сына Божьего»; некоторые доказывали, что в его лице на землю сошел долгожданный мессия, принеся с собой мир и счастье для человечества^{480}. Крупные провинциальные коллегии жрецов превратили почитание Августа в средоточие своих церемоний; для служения новому божеству провинции и муниципии назначали служителей новой жреческой коллегии — коллегии августалов. Глядя на все это, Август поначалу хмурился, но в конце концов смирился с происходящим как с духовным возвышением значения Принципата, ценным, сплачивающим жречество и государство началом, объединяющим в общем культе приверженцев различных и враждебных друг другу вероисповеданий. Внук ростовщика снизошел до того, чтобы стать богом.

Что же представлял собой этот человек, который в восемнадцать лет стал наследником Цезаря, а в тридцать один — властелином мира, который полстолетия правил Римом и явился архитектором величайшей империи в истории древности? Он был одновременно и невзрачен, и притягателен; едва ли нашелся бы другой такой прагматик — и все же его как Бога чествовала вся Империя; не особенно храбрый, физически слабый, он, однако, нашел в себе силы победить всех врагов, руководить царствами и организовать правительство, которое обеспечило громадной державе беспримерное благополучие и процветание на два столетия.

Скульпторы перевели немало камня и мрамора, изготовляя его изображения: некоторые показывают нам утонченного и серьезного молодого человека, преисполненного робкой гордостью, другие — принцепса, покрытого знаками власти, третьи — полководца в воинском наряде, а на самом деле философа, неохотно и с трудом играющего эту роль. Эти изображения не раскрывают во всей полноте, хотя и намекают на него, того обстоятельства, что его борьба против хаоса всегда находилась в опасной зависимости от его борьбы с нездоровьем. Он не принадлежал к числу личностей, сразу же располагающих к себе. У него были волосы песочного цвета, странной — треугольной — формы голова, сливающиеся брови, ясные и проницательные глаза; но выражение его лица было столь кротким и мягким, говорит Светоний, что некий галл, подошедший к нему, чтобы убить, отказался от своего намерения. Его кожа была чувствительна и время от времени зудела, раздражаемая какой-то разновидностью стригучего лишая; ревматизм несколько повредил его левую ногу и заставлял слегка прихрамывать. Нечто наподобие артрита поражало его правую руку, которую становилось трудно согнуть. Он был одним из римлян, которых поразила в 23 г. до н. э. эпидемия болезни, напоминающей тиф; он страдал от камней в мочевом пузыре и часто не мог уснуть; каждую весну его беспокоило «расширение диафрагмы; а когда дул южный ветер, он мучился катаром». Он настолько плохо переносил холод, что носил зимой «шерстяной нагрудник, укутывал голени и бедра, надевал нижнюю рубашку, четыре туники и тяжелую тогу». Он не осмеливался подставлять голову под солнечные лучи. Верховая езда утомляла его, а на поле боя его иногда выносили на носилках^{481}. В тридцать пять, пережив одну из самых напряженных драм в истории, он был уже стариком — нервным, болезненным, быстро устающим; никому и в голову не могло прийти, что он проживет еще сорок лет. Он перепробовал множество докторов и щедро наградил одного из них, Антония Музу, который исцелил неведомую нам болезнь (абсцесс печени?) при помощи холодных припарок и купаний; ради Музы он освободил от налогов всех римских врачей^{482}. Но в большинстве случаев он сам был своим доктором. Из-за ревматизма он пользовался горячей соленой водой и серными