Рассвет Жатвы - Сьюзен Коллинз

Несмотря на нытье Друзиллы, мы битый час стоим на месте. Небо чернеет, начинается гроза. По окну стучит град, затем град сменяется ливнем. К тому времени, как колеса поезда приходят в движение, в голове у меня проясняется. Я пытаюсь запомнить каждую мимолетную картинку из Двенадцатого, что проносится за окном: вспышка молнии освещает обшарпанные склады, по грудам шлака стекает вода, зеленеют поросшие лесом горы.

И вдруг я вижу Ленор Дав! Она стоит высоко на скале, мокрое красное платье липнет к телу, в руке зажат мешочек с мармеладками. Когда поезд проносится мимо, она оборачивается и яростно кричит ветру о своей утрате. И хотя для меня это зрелище как острый нож, хотя я изо всех сил стучу по стеклу и разбиваю кулаки в кровь, я благодарен своей девушке за ее последний подарок: она не дала Плутарху шанса передать в эфир сцену нашего прощания.

Момент, когда наши сердца разбились вдребезги, принадлежит лишь нам двоим.

Я сползаю по стене, баюкая распухшие руки и тяжело дыша. Грудь пронзает острая боль. Может ли человеческое сердце разбиться в буквальном смысле? Я представляю, как сердце распадается на дюжину стеклянных красных кусочков и их острые, зазубренные края впиваются в плоть с каждым его ударом. Не научно, но уж так я чувствую. Часть меня думает, что я умру прямо сейчас, от внутреннего кровотечения. Увы, если бы все было так просто! Наконец мое дыхание замедляется, и приходит отчаяние.

Я больше никогда не увижу Ленор Дав. Никогда не услышу ее смех из ветвей над головой. Никогда не почувствую ее тепло в своих объятиях, не услышу, как она играет на музыкальном ящике, и не надавлю пальцем на складочку между ее бровями, когда она обдумывает какую-то мысль. Никогда не увижу, как ее лицо светлеет из-за мешочка с мармеладками, полной луны или моего шепота: «Люблю, огнем горю!»

Все это у меня отняли. Любовь, дом, маму, младшего братишку… Зачем я сказал, что теперь он – мужчина в доме? Это же нечестно! Не много ли для хрупких плеч юного и полного надежд мальчишки? Как говаривала моя бабушка со стороны отца, Сид родился лицом к солнышку. Думаю, из-за этого он много чего не замечает на земле, поскольку постоянно смотрит в небо. Он восхищается солнцем, облаками и любыми объектами, которые видны ночью. Тэм Янтарь научил Ленор Дав разбираться в звездах, поскольку бродячие музыканты ориентировались по ним в своих странствиях много лет назад, а она научила Сида. В ясную ночь он непременно тащит всех нас на улицу и показывает картинки, в которые они складываются. «Вон ковшик для воды, совсем как наш в ведре! Вон там – охотник с луком. На Бердока похож, правда? Вон лебедь, хотя Ленор Дав называет его гусем. Смотри, ма, а вон твое созвездие! Если перевернуть, то получится «М» как ма!»

И ма всегда радуется, потому что ей редко перепадает что-нибудь хорошее, не говоря уже о том, чтобы разжиться собственным созвездием! Вечно она все нам отдает. Я сделал вид, что не заметил, как вчера вечером она принесла цыпленка, которого собиралась зажарить на мой день рождения. Наверняка набрала побольше стирки, чтобы наскрести денег. Сможет ли она сводить концы с концами без того, что я зарабатываю у Хэтти? Сможет – или умрет, надрываясь из последних сил. Ма… Эх, ма!..

Плутарх был прав. Я облажался. И за это заплачу своей смертью, и разбитыми сердцами, и жизнями всех, кто меня любит.

Смотрю, как за окном проносятся деревья. Всегда думал, что если кому из нас и удастся свалить из Двенадцатого, так разве что Ленор Дав. Когда-то ее предки были великими путешественниками, ездили из дистрикта в дистрикт и давали музыкальные представления. Тэм Янтарь еще помнит те времена – ему было столько же, сколько и мне, когда война закончилась и миротворцы заставили музыкантов осесть, убив всех взрослых и приписав детей к нашему дистрикту. Ленор Дав просто обожает истории о былых денечках, когда ее семья разъезжала повсюду на стареньком пикапе. Потом с горючим стало туго, они приспособились запрягать в автомобиль лошадей. К тому моменту, как музыкантов загнали в Двенадцатый, они сами толкали повозку и передвигались по большей части пешком, но их все устраивало. Еду готовили на костре, разъезжали на своей колымаге по разным городам, играли на старых складах вроде Котла или в поле, если придется, опять же, какая-никакая, а слава среди местных тоже имелась. Наверняка в их жизни случались и страдания, но моя девушка представляет прошлое в таком романтичном свете, что я об этом даже не заикаюсь. Все равно вернуться к нему не получится, ведь Двенадцатый не может покинуть никто, и идея вновь отправиться в путь ее дядюшек вовсе не привлекает. И все же Ленор Дав убеждена, что за пределами Панема, далеко-далеко на севере, живут люди. Иногда она надолго исчезает в лесу, и я боюсь, что с концами.

Не всерьез боюсь, а так, немножко. Похоже, теперь можно об этом забыть…

Либо мы оставим бурю позади, либо она нас догонит. Тягучие капли дождя на стекле напоминают мне про бак и про то, как я помчался к Ленор Дав вместо того, чтобы пойти домой и натаскать воды. Я вовсе не жалею о последнем свидании с любимой, но жалею, что не оставил ма с Сидом полный бак, ведь дождевой воды удастся собрать всего несколько галлонов. Вряд ли ма сможет заняться стиркой на этой неделе. Впрочем, кто знает. Когда погиб па, она не опустила рук. Просто сварила огромную кастрюлю супа из фасоли с ветчиной, как мы всегда делаем в Шлаке, когда кто-нибудь умирает, и вернулась к работе. Помню, я сидел возле плиты и ронял слезы на пол рядом с лужицей, натекшей с рубашки шахтера. Зимой постиранную одежду для просушки приходится вешать в доме, и где-нибудь всегда капает.

Поезд продолжает катиться, увозя меня все дальше от всего, что я знал и любил, о чем мечтал. Мне так хотелось, чтобы когда-нибудь ма бросила заниматься стиркой, чтобы Сид выучился и смог работать на поверхности, а не в шахте (например, вести бухгалтерию или заниматься погрузкой угля в поезда), где бы всегда видел небо! Я жил бы с Ленор Дав – женился, растил наших детей, она учила бы их музыке, а я занимался бы чем угодно – хоть в