Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

Кассини задохнулся и замолчал, пытаясь вернуть дыхание. Старый.

– Синхронная физика предлагает отменить один из основных законов природы – фактически сделать скорость бесконечной. Если отменить один из законов – устоят ли прочие? Не схлопнется ли само пространство? Не произойдет ли мгновенный разрыв континуума? Ни Сойер, ни Дель Рей на эти вопросы ответить не могли… Или не хотели.

– Или ответили, – сказала Мария.

Кассини перестал пыхтеть.

– Ян правильно чувствует, вы, Мария, одной ногой над пропастью… Синхронная физика – это не так безобидно, как кажется Уистлеру… и всем этим дуракам вроде Штайнера… Они опасаются, что пузырь начал сжиматься… И не хотят представить, что пузырь может лопнуть…

Кассини хлопнул ладонью по столу, Мария вздрогнула.

– Я, кажется, вас несколько напугал, – сказал Кассини. – Извините, устал, дурные мысли в голове. Ситуация неопределенная… никто не знает, что делать, нелепое ожидание… Я все-таки пойду.

Мы опять его не остановили, на этот раз Кассини не вернулся. Я заглянул в кружку, гуща на дне была бесформенной, ничего не напоминала.

– Кассини, похоже, был прав.

– В чем? – спросил я.

– Однажды учитель предложил подумать… представить, что мы на берегу и каждый… должен выбрать… А я написала, что выбора нет… – сказала Мария и тоже удалилась.

Я остался, сидел, думал про колибри на Верхней Волге и айсберг Сойера.

В пузыре. Под нами скелет черепахи, над нами миллиард тонн модифицированного кремния, и времени мало, нетерпеливая госпожа Ош уже приказала принести перо, красный сургуч и черные чернила.

Я думал, чем бы заняться в оставшийся день. Почитать, найти «Книгу непогоды». Найти Уистлера, поговорить. Поработать в библиотеке, книги надо носить. Лечь спать, потом поработать.

Собаки способны различать несколько молекул запаха в кубическом метре воздуха. В кубическом метре самого разреженного межзвездного вакуума тысячи молекул, вблизи небесных тел их концентрация гораздо выше. Некоторое время я думал, потом спустился в библиотеку, Уистлера не было, пахло цветами, наверное, тот самый цветочный ветер. На Регене есть цветы, но нет пчел. Поиски не заняли времени, прекрасное издание в красной бархатной обложке с черным профилем, подумал, что обстоятельный Плиний Старший, хотя, может, другой, тяжелая книга. Листы словаря слипшиеся, упрямые, кажется, никто его не открывал с момента издания, мне пришлось проявить сноровку, добираясь до нужных столбцов, я представлял, как протискиваются меж тесных страниц целеустремленные черви Вильсона.

Liquid lucerna.

Лишь собаки знают, как пахнет Вселенная.

Лаборатория

Сегодня окна в столовой горизонтальные, и Уистлер сидел у окна.

Горизонтальные окна нравятся мне больше вертикальных, но они встречаются реже, видимо, потому, что большинству из посетителей нравятся вертикальные, окна неровные, похожи на разрезы. Когда разрезы горизонтальные, свет расходится по столовой равномерно, вертикальные разрезы настраивают на серьезный, значительный, пожалуй, готический лад, когда разрезы вертикальные, посетители берут кисели, когда горизонтальные, предпочитают блины. Я тоже, я взял блины, бруснику, протертую с сахаром, сел за стол к Уистлеру.

Уистлер отрешенно ковырялся в плошке с универсальной кашей, не ел, сооружал то ли курган, то ли вал.

– Опять комары, – сказал он вместо приветствия. – Наверное, я окончательно перееду в библиотеку, пятую ночь нет покоя… И это несмотря на барьер Хойла…

– А в библиотеке нет комаров? – спросил я.

– Как ни странно… Надо уточнить у Марии, комаров нет у нас на Регене или повсеместно… Как думаешь?

Я попытался представить.

– Думаю, что феномен вполне может быть нелокальным. Комары чувствуют силу книг… стараются держаться подальше от библиотек и филармоний…

Скорее всего, у кого-то есть выключатель, подумал я. Или холод. Мария начала вымораживать книжного червя, комары не любят холод, вот и не летят.

– Комары, белые ночи… Здесь скоро будет как у нас на Земле…

Или им там просто нечего есть.

Я поглядел в стену. Серое небо, в том месте, где за тучами пряталось солнце, небо светилось лиловым, в некоторых местах пурпурным, свет растекался по сторонам. Как дома.

– Ты сейчас не занят? – спросил Уистлер. – Хотя ты, пожалуй, единственный, кто здесь занят хоть чем-то, носишь книги… Пожалуй, завтра я к тебе присоединюсь, будем таскать вместе, это нужное и благородное дело… А пока… у меня есть теория… не пугайся, это не та теория…

Уистлер замолчал.

Здесь, на Регене, мне нравится цвет. Серый и бледно, еле зеленый, молочно-малиновый, неяркий. Мне здесь, похоже, вообще нравится, это явно мой мир.

– Так ты занят? – спросил Уистлер.

– Нет, я потом… книги потом.

– Мне нужна помощь, – сказал Уистлер. – Надо проверить кое-что, для этого требуется сторонний наблюдатель… Ты завтракать будешь?

– Да. В последние дни у меня плохой аппетит…

– Ты сам виноват, Ян. Мотаешься между трюмом и хранилищем, а надо больше гулять… Точно! Нам всем надо больше гулять! У тебя нет аппетита, у Марии глаза как у кролика, у меня зубы выпали, цинга и скорбут…

Уистлер рассмеялся и показал мне зубы, в наличии и здоровые с виду.

– Да, надо больше гулять, больше. Предлагаю отправиться на пикник, я завтра зайду утром… Завтра, да… А сейчас…

Уистлер огляделся, хотя в столовой не было никого.

– Послушай! – прошептал Уистлер. – Давай сделаем вид, что мы в разные стороны идем, я в механический цех, а ты, допустим, в приборный. А встретимся в четырнадцатой лаборатории, понял? В оптической?

– Хорошо…

– Через двадцать минут.

Уистлер быстро поднялся из-за стола, сунул в карман солонку и удалился. Я остался и съел четыре блина, блины были чуть кисловатые, как я люблю. А позавчера были сладкие, вероятно, кухонное оборудование постепенно подстраивается под вкусовые предпочтения. Или я привыкаю.

Через двадцать минут я спустился в оптическую лабораторию.

Лаборатория четырнадцать, физический сектор, уровень восемь.

Стандартная лаборатория. Была. Сейчас нет, сейчас она напоминала… Я не нашел, с чем сравнить. Разгром. Большая часть оборудования демонтирована и сдвинута к внутренней стене, причем демонтаж проводился явно в спешке и не очень деликатно: приборы выкорчеваны и разломаны, объективы, линзы, кристаллы разбиты, растоптаны, сапфировая пыль хрустела под ногами, мелкие осколки и обрывки металла впивались в подошву и скрежетали по бетону, с потолка свисали оборванные кабели, вдоль внутренней стены стояли синие баллоны с газом, кислород, азот, гелий. Грузовые боксы, много.

У внешней стены возвышался громоздкий оптический прибор: четыре револьверных объектива, две плоские металлические катушки, лампа, ручка сбоку, название прибора я забыл, хотя видел такие раньше. Аппарат был явно собран из частей других устройств, собран ловко, наверняка Уистлером.

На полу лаборатории валялась бумага. Много скомканной, книжные страницы, нескомканной тоже немало, на инструментальных ящиках, на частях приборов, везде, лаборатория оказалась завалена бумагой.

Окна и здесь горизонтальные. Уистлера не видно. Отправил меня в оптическую лабораторию, а сам не явился, потерялся по пути или задержался. Я поднял с пола бумажный самолетик. Точно такие же мы делали в школе из тетрадной страницы, а этот был сложен из книжной страницы.

– Смотри!

Я резко обернулся. Уистлер стоял передо мной, секунду назад его не было и вдруг появился, скорее всего, прятался за баллонами. Великий физик прячется за баллонами с гелием. Любит прятаться и появляться внезапно.

Уистлер достал из кармана бумажный самолет, расправил крылья, запустил.

– Проверяю, есть ли зависимость между полетом и текстом, напечатанным на бумаге…

Самолет не пролетел и метра. Упал.