Воин-Врач III - Олег Дмитриев

— Сдавайтесь миром, ляхи, не злите Богов! — проорал уже начинавшим садиться голосом Чародей, едва не выпав из образа примерного христианина. Но на это вряд ли обратили внимание на крепостной стене. Зато оттуда вылетела сперва рыжая лисья шапка, а следом за ней — отчаянно упиравшийся и цеплявшийся за крепостные зубцы пузатый тонко визжавший мужик. Который сразу же затих, грянувшись оземь. Следом и почти синхронно «вылетели из гнезда» ещё пятеро орлов, судя по доспехам — воины. Они тоже застыли не шевелясь в снегу.

— Поддамсе*! — заорало разом несколько голосов со стены. И наружу полетели копья и луки. Просто вниз, не в кошмарного русского, чьими устами говорил сам Бог.

Poddajemy się (польск.) — [pɔdˈdam.ɨ. ɕɛ̃w̃] общее значение — «сдаёмся».

Всеслав поднял над головой и скрестил отцов меч и воеводин жезл. От всей души надеясь на то, что наш Икай с высоты сможет это разглядеть: очень он сетовал на то, что наверху холоднее и ветер больно уж силён, поэтому слёзы, что им обязательно вышибались из глаз, тут же замерзали на ресницах и щеках, намазанных гусиным жиром. А через полоски из скоблёной рыбьей кожи или бычьего пузыря видно ничего не было, да и примерзали они к морде почти сразу.

Лешко не подвёл, пролетев плавно и высоко над притихшим в ожидании кары небесной городом. И бочонок с громовиком сбросил, нажав на рычажок, уже за крепостной стеной. Поднявшись без груза под грохот и вой снизу ещё выше и уйдя на юго-запад, где был выбран заранее подходящий прямой и относительно широкий, метров десять, участок Быстри́цы-реки, которую тут звали «Быстши́ца». Туда, где его уже ждали наши. Но взглядом его провожал, наверное, только Всеслав. Остальные, кому было видно, смотрели сквозь рассеивавшееся дымное облако на то, как падала с неба промороженная и потревоженная взрывом поднятая в воздух земля с камнями с противоположной от холма стороны крепости. Прямо в яму. На том самом месте, где вот только что стоял белоснежный каменный костёл, гордость города.

Пыль ещё не успела осесть и разнестись лёгким ветерком, когда жуткий колдун, страшный князь диких русов, прозванный своими же Чародеем, молча убрал и меч, и жезл, развернул в звенящей полной тишине своего серого коня и шагом ушёл в лес, откуда совсем недавно появился. Пропали, как призраки, все разом, и «бесчисленные» полки русского воинства. А через некоторое время вышла с той стороны, где исчез князь, сотня пеших воинов. И впереди шагал высокий светловолосый молодой бородач, державший в одной руке щит со знаком Всеславовым, а в другой — драгоценный и статусный жезл воеводы, увенчанный орлом. Для того, чтобы остановиться вскоре в раздумьях. Щит княжий велено было прибить ко вратам города, захваченного снова без единого погибшего или раненного с нашей стороны. Но к обломкам дубья, валявшимся в проёме стены, тоже заметно пострадавшей от «громового колдовства», крепить символ победы было явно не с руки. Первый приказ воеводы Стеба Судовича, сына соседского вождя, был о восстановлении городских ворот, что уже в процессе изготовления получили название Всеславовых.

Фигура всадника на сером коне, в шеломе, в ярком красном плаще-корзне, двигалась по зимнему лесу плавно, неспешно и почти беззвучно. И только державшийся в полушаге позади и чуть справа воевода Рысь чуял, насколько измотала друга и эта трёхдневная скачка, и в особенности это недавнее выступление, небывалое, жуткое, изумившее даже видавших хоть что-то похожее нетопырей и следопытов. Судовых же воинов и горожан Люблина напугавшее примерно одинаково. Но кроме Гната, знавшего князя с детских лет, от этом вряд ли кто-то догадался бы.

— Как⁈ — выкрикнул он. Хотя скорее даже прорычал.

Серые глаза горели огнём, тёмно-русые волосы растрепались и частью прилипли под короной ко лбу, что покрылся испариной. Крылья тонкого породистого носа раздувались, как ноздри любимого вороного коня, подаренного торговыми гостями с Нижних Земель Священной Римской Германской Империи. Всего двое было тех драгоценных, редких ста́тей жеребцов. Одного он подарил воеводе Сецеху, что был рядом с самого детства.

Воины, что шли дозором за войском, отправившимся в помощь Изяславу, родичу из тех земель, молчали. Их вернулось только четверо. И говорили они невероятное. Вернее, уже трое и уже не говорили, хмуро глядя на того, кого король Болеслав Щедрый только что забил насмерть скипетром, услышав страшные новости.

— Я спрашиваю, как⁈ — рявкнул он снова, впившись глазами во второго в шеренге дозорного.

— Войцех правду сказал, мой король, — хрипло ответил тот. Они все выглядели крепко помороженными и явно оголодавшими, но Болеслава волновало вовсе не это.

— Ну так повтори, не заставляй меня сердиться, пся крев! — заорал он.

И второй дозорный, сглотнув и с трудом отведя глаза от замиравшего, перестававшего судорожно «стричь» ногами тела Войцеха с разбитой головой, рассказал всё снова. Дрожа и вжимая голову в плечи. Но вряд ли от страха лечь в расползавшуюся красную лужу рядом с первым докладчиком. Просто вспоминая гром среди ясного неба и предсмертные крики и хрипы огромного воинства не дрожать он не мог.

Болеслав выслушал и его, и третьего, со звучным именем Сигизмунд, и последнего, назвавшегося Мешко, как звали старшего сына короля. Словно пытаясь поймать их на лжи. Слишком уж невероятным выходило услышанное. Но не мог, искушённый в диспутах и спорах с богословами и политиками, найти несоответствий. Они говорили одно и то же, одинаково вздрагивая в одних и тех же местах, заикаясь и потея всё сильнее, но повторяя одну и ту же жуткую сказку, ужасную легенду, которая не могла, не имела права быть правдой. Но, кажется, была именно ей.

В это время скрипнула одна из створок высоких стрельчатых дверей и в зал едва ли не бегом вбежал сотник ближней стражи, с каменным лицом, которое на глазах покрывалось красными пятнами. Упав на оба колена, он с поклоном вручил Болеславу скрученный в трубку пергамент. Мельком глянув на знакомую монастырскую печать, король сорвал витой шнурок и развернул свиток, вчитываясь в пляшущие перед глазами неровные ряды латинских букв. Он прочёл послание дважды.

— Как это «захватил Люблин»⁈

А с сотника сходила краснота, сменяясь бледностью. Потому что в голосе короля, отважного охотника, удачливого, расчётливого и бесстрашного, непобедимого воина, он впервые услышал растерянность. И, кажется, суеверный страх.

Кони шли неспешным шагом, то фыркая, то наоборот, роняя на тропу