Генри Олди - Человек Космоса

Исход близился.

Бок дергал гнилым зубом. Мучил. Издевался. Чувствуя себя Прометеем[48] в час явления коршуна-палача, Одиссей скрипел зубами. Не в силах разобрать подробности, рыжий видел лишь, что защитники города в панике отступают, бегут, бросая оружие, а ахейцы гонят их к Скейским воротам. Будто итакийские овчарки — овец. Сбивая в кучу. Направляя. Безнаказанно и сосредоточенно. Почти сразу взгляд сделался чужим, Далеко Разящим, влюбленным в битву, приближая ее вплотную. Рывком. Так разбегаются жарким днем: взлететь над краем скалы и, вздымая тучу брызг, окунуться в соленую прохладу моря. Рыжий прометей знал, что по-прежнему стоит на валу рядом с Диомедом, но все его чувства кричали о другом.

…В лицо падают Скейские ворота. Нараспашку. Под ногами бьется в падучей колесница. Буйствует возничий. Терзает стрекалом взмыленных, одуревших коней, готовых рвать врагов зубами, подобно бистонским жеребцам-людоедам. И человек, которого уже нельзя назвать человеком, как нельзя сопротивляться судьбе, разит копьем направо и налево. Ну же, Патрокл! Давай! Ворвись внутрь, остальные устремятся следом — и война захлебнется! Словно в ответ беззвучному призыву, с неба рушится златая смерть. Чума с проказой, слитые воедино и посланные в полет. Не глядя, Патрокл закрывается щитом, и смерть надрывно визжит, скользя по гладким бляхам.

Вон он, на стене, прямо над воротами: старый знакомый.

Лавр и дельфин.

«Неужели Патрокл сумел отбить стрелу Аполлона?!» — с опозданием вздрагивает рыжий. Что-то страшное закипает в душе. Рвется наружу. Пеной из котла: прочь. Велит потянуться домой, на Итаку, встать напротив прекрасного бога, лучником против лучника… Закушенная губа отрезвляет. Теперь лишь слизнуть соленую капельку крови, и все. А Патрокл, прянув с колесницы наземь и замахиваясь копьем, взбирается… нет, просто взбегает на стену!

Ведь это просто: на общем восхищении, словно на крыльях.

С земли — в небо.

— Куда?! Стой! Оставь бога! Скорее в ворота… скорее!..

Тщетно. Одиссей нем; Патрокл глух. Вот он уже на самом верху стены. В глазах прекрасного стрелка, лавра и дельфина, брезгливость сменяется досадой. Нога, обутая в драгоценную сандалию, пинает ничтожество, смертного, тварь дрожащую в щит, и Патрокл кубарем летит со стены.

Пятьдесят локтей.

Это значит: насмерть.

Жаль, смертный сейчас не знает, что это значит и значит ли хоть что-то. Смертный встает. Подбирает оброненное в падении копье. Каждое движение сквозит скрытой и оттого стократ более опасной угрозой. А вокруг единым вздохом трепещут враги с друзьями, глядя, как поднимается с земли неуязвимый оборотень.

— …Ахилл! Ахиллес!

Под хор выкриков троянцы спешно втягивались в ворота.

— Оставь его! Оставь бога, дурак! Герой!..

Казалось, зубы сотрутся от скрипучего отчаяния. Бессильный Одиссей смотрел, как трижды взбегает на стену Патрокл — и трижды, опрокинутый ударом бога, падает, чтобы снова встать.

На четвертый раз путь ему преградил Гектор.

Сверкнули молнии копий. Удар. Еще удар. Еще. Гектор пятился, тяжело дыша. Величайший герой Трои ничего не мог поделать с Патроклом. Потому что сейчас перед ним был не Патрокл — иной. Неуязвимый боец, Не-Вскормленный-Грудью, трижды поднявший руку на бога и оставшийся в живых…

Да, Гектор. Ты отступил еще на шаг.

— А-хилл! А-хил-лес!

Светящаяся тень (разве тени дано светиться?!) скользнула со стены вниз.

— Патрокл! Сзади!

Нет. Не слышит. Взмах руки бога, и глухой шлем летит прочь с головы бойца.

Лопнули ремешки доспеха.

— Это не он! Не Ахилл! Это… — кругами от брошенного в воду камня покатилось вокруг.

Разом лишившись сил, Патрокл рванул превратившийся в оковы доспех, пытаясь высвободиться. Но какой-то ретивый троянец уже замахнулся копьем, коротко ткнул в спину — и почти одновременно копье Гектора вонзилось лже-Ахиллу в низ живота.

Крик Патрокла был страшен.

Заставив отшатнуться и Гектора, и ретивого копейщика, и даже бога.

— Проклятье тебе, Феб, бьющий в спину! Подлец! Если б не ты, я бы сразил десять… двадцать таких, как Гектор! Прокля…

…Говорят, в Лидии есть такие паучихи, которые после близости пожирают обессиленных самцов. Лидийцы зовут их «ночными блудницами». Я не знаю, что хотят этим сказать лидийцы. Но иногда мне кажется, что победа — не женщина с крыльями. Победа — прожорливая пау-чиха, чья близость губительна. Ночная блудница. Не Ника[49] — Никто[50].

Сойдись с ней накоротке, и имя тебе: никто.

Разом накатила усталость. Безразличие. Слабость. Все погибло. Замысел рухнул, погребая под собой хитроумных глупцов. Рядом охнул Диомед: схватился за раненую ногу и сел, почти упал. Остатки гаснущего прозрения мерцали под плотно сомкнутыми веками: упоенный победой Гектор спешит завладеть доспехами убитого… безвольно опустив руки, пятятся назад ахейцы… словно сквозь воду, сквозь сонное забытье, сквозь текучую вязкость смолы, преодолевая путы слабости и отчаяния, к телу Патрокла рвутся трое: оба Аякса и белобрысый Менелай…

Пыльная пелена.

Слепота.

У рыжего закружилась голова, и он поспешил опуститься на песок рядом с аргосским ванактом. Чуть в стороне обнаружился ванакт микенский: тоже сидел на песке, уставясь пустыми глазами в одному ему ведомую даль. Или глубину. Или, если начистоту: бездну. Рана открылась, повязка насквозь промокла, но не телесная боль терзала сейчас гордого Атрида.

— Все.

Слово получилось маленьким и горьким. Завязь, раздумавшая становиться плодом. Диомед в ответ лишь молча кивнул.

Не удивился.

Ничего не спросил.

От речных гатей вырвалась колесница. Возничий мучил коней стрекалом, гоня их к валу. Без доспеха, без шлема, бесстыдно нагой, словно в день появления на свет, зато с «лакедемонским серпом» в руке — малыш Лигерон сейчас был невменяем.

Вот он. Здесь.

Спрыгнул на ходу; опередив коней, схватил под уздцы, останавливая. Рванул так, что едва не завалил всю упряжку. Отчетливо хрустнуло дышло.

— Где Патрокл?!! Дядя Одиссей, ты… ты же обещал!..

И, забыв или боясь дождаться ответа, выбежал на самый гребень.

Замер, всматриваясь.

Когда Не-Вскормленный-Грудью наконец повернулся и обвел взглядом растерзанный лагерь, Одиссей торопливо уставился в землю. Отчего-то казалось, что лицо малыша в этот миг должно быть подобно лику Медузы Горгоны, обращавшей людей в камень. Дядя Алким рассказывал: Прекраснейшая[51] стала чудовищем от отчаяния, изнасилованная Колебателем Земли…