Генри Олди - Человек Космоса
А иногда — с удовольствием.
Это значит, что я еще не вернулся. Ты молчишь, мой Старик. Смотришь на меня и молчишь. О чем ты молчишь, Старик? О последнем выборе? Узнаю; я выберу. Позже. У меня еще есть время. Посидеть на террасе, слушая вечный дуэт ветра и моря. Отхлебнуть прямо из горлышка терпкую кислятину с папиного виноградника. Перестать резать черную овцу, угощая кровью толпы теней. На миг забыть обо всем: отступить за бытие, за грань… просто забыть. Ведь это очень просто! — быть самим собой.
Сегодняшним.
Уже без вчера; еще без завтра.
— Гектор! Гектор и Троя!
Это снаружи.
— Очухался, — кривая ухмылка Диомеда. — Живуч, зараза. Ты готов, рыжий?
— Да, Тидид.
В следующий миг кое-как укрепленные заново ворота летят наземь. Пылающий ушибленным величием Гектор готов разбиться в лепешку, но оправдаться за стыд поражения. В лицо атакующим: стрелы, дротики, камни. С мачт, с кораблей. Ведь это было, это все уже было однажды: наша самая первая высадка. Змея на алтаре свилась кольцом. Вцепилась в собственный хвост. Так и кажется: сейчас малыш вернется к прерванной игре. Взорвется эхом давнего крика: «Дядя Диомед! Я! Пусти меня!..»
И, ринувшись за морским оборотнем, мы отшвырнем врага прочь.
Но на этот раз…
— Гонец от Патрокла! Патрокл спрашивает: пора?!
— Рано. Пусть ждет.
Море кипит вокруг кораблей. Людской шторм. Аякс-Большой, вскочив на борт и перепрыгивая с одного корабля на другой, впал в буйство. Отбивается причальным шестом — а в нем ведь двадцать два локтя длины! Медью окован! Убийственный шест буквально расшвыривает дарданов с пеласгами, и в гуще толчеи волчком вертится Аякс-Малый. Успевая везде, где требуется быстрая смерть. О, скорее туда, к ним, в кипенье бури… Натыкаюсь на острый, как игла, взгляд Старика. Трезвею. Мое место — здесь. Моя война: ждать. Не хуже, не лучше любой другой войны. Рана тут ни при чем.
Вот и факел.
Пора.
Бегать, оказывается, можно и с дыркой в боку. Если очень припечет: можно. До корабля Протесилая, замершего на ясеневых катках, сотня шагов. Добегу. Доползу. Прости, филакиец, но тебе корабль больше не понадобится. А нам: да. Если бы ты знал, для чего — я уверен, ты бы первым схватил факел.
Добежал.
Перед глазами: радуга. Взбесилась, цветная. Сердце, кулачный боец, частит короткими, болезненными тычками. Под ребра. В горло. В пятки. Размахиваюсь, рискуя вывихнуть плечо. Факел, описав короткую дымную дугу, ныряет через борт. Смолой и маслом озаботились загодя: обшивка вспыхивает без раздумий.
Сигнал подан.
Мгновения сгорают на ветру одно за другим, как полыхает сейчас насквозь просмоленный корабль Протесилая. Ликуй, Троя! Горят ахейские суда! Вперед!
— Троя и Гектор!
И, львиным ревом против овечьего блеяния, громом Зевесовым, штормовым девятым валом, воздев к небесам обидную кличку, словно знамя, от речного берега обрушивается:
— …Ахилл! Ахилл с нами!..
Прислушалась война. Замерла. Не почудилось ли?
Нет.
Не почудилось!
Благословен миг, когда в поле вылетает знакомая колесница, запряженная гнедым и белым жеребцами, когда все, кто еще не ослеп, могут наконец лицезреть наводящую ужас фигуру в знакомом доспехе и глухом, гривастом шлеме…
— Вернулся!
— Ахилл с нами!..
Ликование. Ярость. Экстаз обретения. Волна накрывает меня с головой. Если бы не рана, я бы тоже, захлебываясь воплем, ринулся туда, где сейчас решался исход сражения. Помешала боль в боку. Остановила, отрезвила. Кое-как доковылял к Диомеду, встал рядом. Зато носатый куда-то пропал. Небось не выдержал, в бой полез, однорукий наш.
— Бей!..
Отсюда хорошо видно, как с южного фланга, следуя через гати за колесницей Лигерона, в бухту муравьиной рекой вливаются мирмидонцы. И вместе с ними — филакийцы, которых привел с собой под Трою Протесилай. Без малого пять тысяч свежих, сильных, истомленных ожиданием бойцов! С севера, из-под скалистых круч Ройтейона, катятся саламинцы Аякса-Болыдого: второй резерв. А с кораблей, возле которых замешкалась часть испуганных дарданов, прямо им на головы начинают сыпаться таившиеся в трюмах мои свинопасы.
В тесноте: для пастырей абордажа лучше не придумать.
— Ахилл!
— А-а-ах!..
Всего лишь пятеро знают правду. Мы с Диомедом, Калхант, Патрокл — и малыш Лигерон, изнывающий сейчас вдали от битвы. Да, ему очень хотелось доиграть любимую игру, но он дал слово. Пока зазнайка Носач сам не явится к нему, умолять на коленях… Малыш держит свое слово. Он привык играть по правилам. И это чудесно. Потому что мне страшно подумать, что было бы, вступи Не-Вскормленный-Грудью в бой!
«Ему выжгли сердце! в бою он убивает всех… слышишь? Всех, кто рядом!..»
Я слышу, Патрокл.
Слышишь ли ты?! — одетый в доспех малыша, скрыв лицо под забралом шлема. Рано поседевший изгнанник, неистовая, убийственная любовь с копьем в руке — мой Патрокл, ты ведь знаешь: фланговые «клещи», явление неуязвимого оборотня, ложь в панцире ослепляющей правды… Мы оба знаем: главное — другое. Вот они, два великих полководца: Ужас и Восторг.
Наш восторг и их ужас.
* * *…Почему так?
…Почему именно избитый, отчаявшийся, умирающий, загнанный в угол и прижатый к стенке, едва завидев мчащееся от поворота дороги спасение, ощутив в руке твердость ясеневого древка, вместо затхлого дыхания обреченности вдохнув хмельной глоток надежды…
…Почему он становится опасней Гидры и смертоносней Медузы, и в его еще недавно тусклых глазах: крылья победы?!
Ответы — убийцы вопросов.
* * *Это уже случалось с Одиссеем. Совсем недавно: целую вечность назад, в Авлиде. Когда черное облако окутало дуреху Ифигению, и рыжий басилей вдруг раздвоился. Сейчас памятное ощущение вернулось, сильно качнув землю под ногами. Битва давно откатилась от искореженных укреплений, в лагере остались мертвецы да раненые. Первых было много, очень много, особенно дарданов, пеласгов, ликийцев… странно: язык не поворачивался назвать их врагами. Вторых — куда меньше. Но убирать трупы или заботиться о собственной ущербной плоти никто не спешил. Взобравшись на вал, все смотрели туда, где пыльное облако, взблескивая сполохами металла, неотвратимо двигалось к замершей на холмах Трое. Моргали, терли глаза, густо налитые кровью: там, в глазах, щедро проливая алое с серебром, билось отражение боя.