Бессмертие - Елена Викторовна Кононенко

— Конечно, Шура… Нас не забудут!

— Мне, знаешь… мне только обидно, что мы не успели сделать всего, что хотели.

— Другие сделают за нас, Шура. Победа все равно за нами. Мы истребим их, Шура!

Девушки обнялись и пошли, обнявшись. С тупым удивлением взглянул на них огромный немецкий солдат, шагающий рядом.

Пахомов и все остальные шли молча. Мысли были пестрые и горячие, как в бреду.

«Узнают ли товарищи… там, и Москве, что они дрались до последней пули в обойме? Как они узнают? Хоть бы узнали, хоть бы узнали. Только бы узнали, что они все, восемь, достойно встретили смерть… Не услышали фашистские мерзавцы того, что им так хотелось услышать. Ох, как им хотелось этого! Генерал с длинной шеей не мог спокойно сидеть от досады — бегал по избе, точно зверь в клетке. А этот офицерик со свинячьей мордочкой вертелся, как на горячей сковороде. Сволочи! Вот они идут… Сволочи! Идут по русскому городу, как по своему… Мерзавцы! Все равно вас отсюда вышибут. Все равно вам здесь не хозяйничать. Вышибут, вышибут, вышибут. Сдохнете, сволочи»:

— Костя, — тихо сказал Павлик Кирьяков, — я, кажется, там, на кладбище, кое-кого из них уложил?

— Ты хорошо дрался, Паша. Ты у нас всегда метко бил. Не кое-кого, — ты многих уложил, Паша!

…Виселицу увидели все одновременно. Один конец перекладины был прибит к телеграфному столбу, другой к березам. Березы белые и холодные, как на зимнем кладбище. Ветер покачивал веревки.

— Восемь, — сосчитал Витя Ординарцев, и дрожь пробежала по молодому телу, — для нас. — Отвернулся.

«Виселица, — подумал Пахомов и тоже отвел глаза от этой ужасной перекладины. — значит, так. Повесят, гады. Еще несколько шагов…»

Но офицер с поросячьей физиономией, который вел пленников, неожиданно свернул с шоссе налево, в сторону от виселицы.

«Что же это? Куда это он?» — пронеслось в мозгу у каждого, и все замерли в смертельной тоске. И вдруг увидели длинный ров. Он зиял, как черная пасть среди снега. Около рва стояли немецкие автоматчики. Восемь автоматчиков.

«Расстрел! — мелькнула мысль. — Сейчас расстреляют, гады. Гады!»

Солдаты подвели пленников ко рву и стали толкать прикладами в спины — хотели поставить в ряд. Пахомов вспыхнул. Пахомов оттолкнул немца, твердыми шагами подошел к товарищам, протянул им руки.

— Ребята! — воскликнул он, волнуясь и не скрывая больше своего волнения. — Ребята, попрощаемся! Товарищи, прощайте.

— Прощай, Костя.

— Костя, прощай, прощай!

— Прощай, Павлик… дружище…

— Витя! Дорогой…

— Прощай, Пахомыч.

— Павел!

— Ваня! Прощай, милый.

— Девчата… дорогие. Шура! Женя!

— Прощайте, товарищ Пахомов.

— Николай… Коля!

— Ребята… Родные! Товарищи!

— Ребята! Комсомольцы! Ничего… Держитесь… Победа за нами! Ни слова. Выше голову. Пусть фашистская сволочь посмотрит, как умеют умирать комсомольцы.

Они порывисто обняли друг друга, крепко-крепко пожали руки. Пахомов и Коля Галочкин, два закадычных друга, поцеловались трижды. Ваня Маленков и Витя Ординарцев, почти однолетки — одному девятнадцать, а другому восемнадцать, — обнялись, как братья. Женя стала целовать Шуру в щеки, в губы, в глаза.

— Женичка… Мы вместе… Женичка! Я тебя никогда не забуду, — как во сне шептала Шура.

Грубыми пинками разлучили фашисты товарищей. Офицер с поросячьей физиономией оттолкнул Женю, ласкающую Шуру.

— Подлец! Будьте вы прокляты! — гневно воскликнула Женя и плюнула в лицо офицеру.

— Женя! Женя! Товарищи, становитесь… Мы все вместе. Мы все рядом! — тихо воскликнул Пахомов.

Восемь автоматчиков заняли свои места, сзади пленников. Каких-нибудь десять шагов отделяли дула автоматов от молодых людей. Пахомов резко повернулся. Лицо его просветлело. Громко и страстно вскричал Пахомов:

— Да здравствует советская Родина! Да здравствует Сталин!

— Да здравствует Сталин! — загремели на всю Солдатскую площадь молодые голоса комсомольцев. Офицер злобно взвизгнул и махнул рукой. Семь человек упали. В Пахомова пуля не попала.

— Не страдайте за нас, родные, бейте фашистов! Жгите их, проклятых! Не бойтесь, надейтесь! Красная Армия еще придет! — торжествующе закричал во весь голос Пахомов. Глаза его искали лица родных советских людей. Раздался выстрел. Пахомов упал. Но вот он, обливаясь кровью, поднялся на колени и снова воскликнул:

— Да здравствует советская Родина! Да здравствует Красная Армия!

Приподнялись на колени, собрав последние силы, и остальные.

— Да здравствует Ста-алин! — послышался звонкий голос Шуры, и на секунду показалось из ямы ее окровавленное лицо.

— Смерть фашистским палачам!

Снова загремели выстрелы. Немецкие автоматчики подбежали к самому краю рва и начали в упор расстреливать комсомольцев.

— Да здравствует Сталин!

— …Родина!

— …Сталин!

— …Прощайте! — доносились приглушенные возгласы. Юноши и девушки уже лежали в канаве, обливаясь кровью, которая хлынула из сердец.

— …М-а-ама! — вспыхнул и погас детский голос Шуры, в которую, нагнувшись над рвом, третий раз выстрелил немецкий убийца. И все стихло.

Немцы вытащили на снег неподвижные, но еще трепещущие тела. Снег стал красным. Генерал что-то быстро приказал. Солдаты схватили комсомольцев за волосы, за руки, за ноги и поволокли по снегу к виселице. Пахомов, Женя и Николай Каган еще дышали… Генерал кивнул головой. Палачи подняли бездыханные, залитые кровью тела героев. Но Пахомов, Женя и Каган все еще дышали. Они были еще живы, когда солдаты накинули на их шеи веревки.

Их повесили рядом. Пахомова, потом Шуру, потом Женю, потом Витю Ординарцева, потом всех остальных.

Из облаков вышло румяное морозное солнце и осветило седые березы, ветлы, багряную стежку, которая тянулась от рва к виселице, искаженные страданьями лица восьми повешенных. Билась кровавая пена в углах жениных губ.

…Пятьдесят дней висели, качаясь на веревках, обледенелые трупы восьми повешенных. Пятьдесят дней не снимали их фашистско-немецкие изверги с виселицы, желая устрашить жутким зрелищем волоколамских жителей.

Просыпались но ночам дети, прислушивались к свисту ветра в трубе, вздрагивали, шептали матерям, горько плача:

— Мам… они… висят? Мне страшно, мама. Мне жалко их. Мам! Красноармейцы придут? Когда они придут, мама?

— Придут, сыночек. Тихо, сынок. Не плачь. А то немцы убьют нас, — умоляли матери, глотая слезы. А самим хотелось выть от горя, от тоски, от страха и злобы — вот просто так подняться и завыть на весь дом, где храпят вповалку нажравшиеся, пьяные немцы.

…На рассвете седого декабрьского дня танкисты-гвардейцы части генерал-майора Катукова, как ураган, ворвались в Волоколамск. Побежали бешеные немецкие звери, побежали. Еще недавно офицерик с поросячьей физиономией, который вел восемь пленников на казнь, хвастливо хохотал, закидывая розовую головку:

— Калинин — капут, Клин — капут, Волоколамск — капут, Москва — скоро капут, вся Русь — капут…

В это утро офицерик с поросячьей физиономией накинул на себя мундир, надел старухины валенки на босые ноги и побежал. По дороге от страха угодил в мелкую прорубь и поднял страшнейший визг. Сбежались люди. Офицерик