Бессмертие - Елена Викторовна Кононенко

Мысли работали лихорадочно. Как хотелось всем восьми товарищам сказать сейчас что-нибудь друг другу! Но говорить можно было только глазами.

— Товарищи!.. Ребята, — говорили глаза каждого из восьми, устремленные на лица друзей, — ничего. Товарищи! Держитесь. Я выдержу. Сволочи — немцы! Гады! Подлые гады. Самое обидное — мы не успели сделать до конца все то, зачем шли. Но ведь мы хотели! Я хотел, хотел этого. Я шел, не думая о своей жизни. Мерзавцы… Победа все равно за нами. Ни слова, товарищи. Мы все вместе. Не падать духом, товарищи. Все за одного, один за всех. Я спокоен. Ты спокоен?

— Я спокоен, — отвечали глаза, — я спокоен, спокоен, спокоен. Ты видишь, я тут рядом с тобой. Я ненавижу фашистских собак так же, как и ты. Я ненавижу их!

В дом прошли два генерала. Они не взглянули на пленных. За ними, угоднически улыбаясь, спешили офицеры и переводчик. «Кажется, сейчас начнется. Скорей бы!» — подумали все восемь.

Первым позвали на допрос Пахомова. Он выпрямился, повернул лицо к друзьям. Семь пар глаз нашли его взгляд. Пахомов тепло усмехнулся. Как благодарны были друзья за эту спокойную теплую усмешку!

В комнате расположились немецкие генералы и офицеры. Переводчик шуршал бумагой.

— Цели вашего появления у нас в тылу нам ясны, — сухо сказал через переводчика генерал с холодными голубыми, на выкате, коровьими глазами, — отвечайте, кто вам дал задание, кто послал вас к нам в тыл?

Глаза Пахомова сверкнули насмешливым огоньком. «Кто послал? — воскликнул он мысленно. — Весь советский народ, вся родина, все разумное и честное на земле, я сам, я сам себя послал, чтобы вредить вам, подлые и опасные гады…»

Пахомов молчал.

— Отвечайте же, — спросил снова фашистский генерал, — семь человек, которые взяты в плен вместе с вами… кто они? Комсомольцы? Москвичи? Вы знаете их? Назовите их имена. Кто вас послал? С какой частью Красной Армии вы связаны? Отвечайте.

Пахомов с гордой усмешкой смотрел на генерала. «Неужели тебе непонятно, скотина, что я ничего не скажу?» — говорил его взгляд.

— Ваше молчание принесет вам большие неприятности! — взвизгнул вдруг маленький круглый офицерик, и поросячья физиономия его побагровела. Пахомов сверху вниз посмотрел на офицерика. «Неприятности?! Да какие же вы можете причинить мне неприятности? Самая большая неприятность, что я не прострелил твою свиную голову. Не успел как следует разделаться с вами. Но это сделают другие. Какие неприятности вы можете теперь мне причинить? Вы, жалкие, тупоголовые людишки, ничтожество, насекомые. Самое большое, что вы можете сделать, — убить меня. Ну, а дальше?»

Тяжелое молчание повисло в доме. Генерал отвел глаза от спокойного, светлого и чуть насмешливого лица Пахомова.

— Увести, — злобно пробормотал он.

Так же стойко и гордо вели себя на допросе все восемь товарищей.

— Если вы нам ничего не скажете — вас ждет смертный приговор. Вы понимаете это или нет? — зло прикрикнул фашистский начальник на Женю.

На бледном лице Жени выступил лихорадочный румянец. Серые глаза полыхали недобрым и гордым огнем. Женя вскочила со стула.

— Я понимаю это и отвечаю третий и последний раз: мне с вами говорить не о чем!

Третьей допрашивали веселую, светлоглазую, юную Шуру.

— У вас есть родители? — спросил генерал.

— Мама, — ответила Шура, съеживаясь, как девочка.

— Вашей матери будет очень приятно увидеть вас, — многозначительно улыбаясь, сказал фашист.

Шура выпрямила плечи.

— Ей будет еще приятнее знать, что я не изменница! — страстно воскликнула девушка.

Генерал приказал обыскать Шуру. Солдаты сорвали с нее пальто. Шура горящими глазами следила за их движениями.

«В пальто… в пальто зашито… они найдут!»

Да, они нашли. Щуря глаза, генерал поднес к лицу девушки маленькую коробочку с взрывчаткой.

— Что это? Я спрашиваю вас, что это? — дрожа от гнева, спросил генерал.

— А вы не видите, что ли? — громко, почти насмешливо воскликнула Шура. И криво улыбнулась.

Несколько секунд все молчали. Потом самый главный фашистский начальник подошел к девушке и спросил в упор с злым изумлением, которое он не мог скрыть:

— Да вы боитесь чего-нибудь в жизни, чорт побери?!

— Чего именно? — спросила Шура, глядя прямо в глаза фашисту своими ясными глазами.

— Ну, хотя бы смерти, от которой вы сейчас на волоске? — пробормотал генерал, подергивая шеей.

— Я не хочу умирать, — страстно воскликнула Шура, и в голосе ее задрожала прозрачная печаль, — я хочу жить! Мне бы хотелось жить долго, чертовски долго, но если суждено умереть за советскую Родину… Пусть! Раз так случилось — я умру!

Они растерялись на какую-то долю секунды, эти тупые скоты, давно утратившие все человеческое. Они вытаращили глаза, раскрыли рты, как рыбы, выброшенные из воды на песок.

— Я умру! — твердо повторила девушка своим звонким, сочным голосом, полным жажды жизни.

— Увести, увести, — взвизгнул кто-то из гитлеровцев. Эта комсомолка действовала им на нервы. Они ничего не боятся, эти русские, они не боятся смерти!

— О, сталинюгенд… — с досадой процедил сквозь стиснутые зубы главный начальник, — русская молодежь!

Перед ним стоял следующий пленник. Это был Витя Ординарцев. Глаза юноши смотрели из-под сдвинутых бровей так грозно, обличительно, брезгливо, словно не его будут допрашивать и приговаривать к смерти, а он сейчас подпишет приговор своим судьям.

— Ваша фамилия? Фамилия, фамилия, — нетерпеливо вскричал генерал. Он был взбешен. Он уже понял, что из допроса ничего не выйдет.

…Первым на крыльцо дома вышел немецкий ефрейтор, он закурил сигарету и направился к хозяйке дома, которую выгнали на улицу, пока шел допрос.

— Русс капут, — сказал он со смехом и провел рукой по своей шее. Он хотел сказать женщине, что русских повесят. Женщина отшатнулась.

Вслед за ефрейтором вышли на улицу вспотевшие генералы, офицеры, переводчик. Пленники стояли шеренгой, разделенные солдатами. Пахомов почувствовал, что больше не может молчать.

— Товарищи! — вскричал он, обращаясь к друзьям. Фашист ударил Пахомова прикладом по лицу. Но долго звенел еще в ушах семерых остальных страстный клич «Товарищи!..» И слышалось в этом слове: «Друзья, комсомольцы, сейчас нас убьют. Встретим смерть с высоко поднятой головой. Умрем гордыми. Ни одной слезы. Ни одного слова о пощаде. Умрем большевиками. Это все, что мы теперь можем сделать для родины».

Их повели вдоль шоссе по снежной тропе. Сейчас им разрешили итти вместе. Они шли локоть к локтю, небольшой дружной ватагой, так, как идут часто комсомольцы, возвращаясь с собрания. Много надо было сказать друг другу. Но все восемь молчали. Все погрузились в свои думы. В свои последние думы… И только снег скрипел под ногами.

Выглянуло розовое солнце и осветило крыши маленьких волоколамских домов.

— Солнышко, — обрадованно прошептала Шура, прижимаясь всем телом к подруге, —