Бессмертие - Елена Викторовна Кононенко

По лесным подмосковным дорогам мчался небольшой грузовик. На грузовике, тесно прижавшись друг к другу, сидели несколько юношей и две девушки. Бодро шутили. Лейтенанту, который по просьбе партизан, связанных с частью Красной Армии, должен был перевести этот молодой отряд через линию фронта в тыл врага, пришлись по душе эти дружные, бодрые, полные жизненных сил люди. Все они были молодые, сильные, мороз разрумянил их щеки и кровь играла в жилах. Лейтенант прислушивался к их свежим голосам. Иногда мелькала мысль:

«Достаточно ли ясно отдают они себе отчет в том, куда и зачем идут? Ведь это их первое партизанское задание. На каждом шагу их будет подстерегать опасность, а может быть, и смерть… Готовы ли они встретиться с ней лицом к лицу?»

Лейтенант ничего не спрашивал. Он знал, что эти молодые люди добровольно ушли в партизаны.

Да, они ясно отдавали себе отчет во всем. Они знали, что их ждет суровая и опасная жизнь, и, может быть, даже эта жизнь будет очень короткой. Они знали также, что немецкие фашисты люто ненавидят партизан, но еще сильней ненавидели они сами фашистскую сволочь, протянувшую алчные лапы к родной Москве. В те часы, когда гитлеровские бандиты разбойничали на подступах к сердцу Советского Союза, предвкушая, как они вломятся в Москву и водрузят на кремлевских башнях флаги с фашистской свастикой, эти восемь молодых москвичей не стерпели и ушли партизанить в подмосковные леса, ушли помогать Красной Армии. Ушли истреблять ядовитую нечисть, посягнувшую на их молодость. Без колебания оставили они семьи, друзей, любимых девушек, жилища. С любовью и волненьем взглянули на знакомые с детства улицы любимого города.

— До свиданья, Москва! Я ухожу тебя защищать. Я ухожу защищать родину, советский народ, советскую землю, жизнь человечества, — сказал каждый из них.

В час своего расставания с Москвой студентки Шура и Женя быстро шли по улицам, жадными глазами смотрели на каждый дом, на окна, заклеенные полосками, на витрины магазинов, заколоченные фанерой, на автомобили, выкрашенные под цвет снега. Никогда Москва не казалась им такой родной, как сейчас. Они пришли на Красную площадь, смотрели на седые знакомые елки, на мавзолей, на Спасскую башню, на стены Кремля.

— До свиданья, Красная площадь, — глухим от волнения голосом прошептала Женя, — а может быть, и… прощай! Вот мавзолей… Там Ленин. Вот Кремль… Там Сталин. Шура, Шура, знает ли он, что мы тут с тобой стоим, что мы уходим туда… Чувствует ли он это, Шура?

— Я только сейчас об этом думала, Женька. Честное комсомольское! — обрадованно воскликнула Шура. — Кончится война… будет, как всегда, первомайский физкультурный парад… мы пройдем через Красную площадь. Будет чудесно, Женька. Сталин машет рукой. Я прохожу и мысленно говорю ему: я тоже защищала Москву! Чертовски хорошо будет… Женька, родная, сбегаем еще к манежу. Мне хочется взглянуть… Помнишь, мы там отплясывали в прошлом году? Вот здорово было! Вся площадь прямо под звездами танцовала вальс… Женька, ты что? Женька, ты плачешь?

Женя смотрела куда-то поверх зубчатых кремлевских стен. Глаза ее были полны слез и восторга. Она улыбнулась и покачала головой:

— Нет! Это так. Как я рада, Шурка. Я просто счастлива. Нет ни страха, ничего… Пусть будет холодно, пусть по пояс в снегу, пусть меня ранят, убьют даже… лишь бы сделать все так, как надо. Лишь бы отбросить, задавить эту гадину!

Несколько секунд девушки, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на любимые очертания Красной площади и потом ушли, смешавшись в рядах прохожих.

В эти же часы расставались с городом и остальные шестеро. Конструктор Константин Пахомов, конструктор Коля Галочкин, крановщик Павел Кирьяков, слесарь Витя Ординарцев, молодой инженер Николай Каган уходили с одного завода — «Серп и молот». К ним присоединился Ваня Маленков — слесарь завода «Москабель».

…Лейтенант перевел молодой партизанский отряд через линию фронта. Ночь была ясная, лунная. Снег переливался тысячами изумрудных огоньков. Шли цепочкой. Шли в глубоком молчаньи.

— Ну, теперь мы попрощаемся, — сказал лейтенант. Все восемь остановились. Все восемь горячо, крепко пожали руку лейтенанту.

— Спасибо, товарищ командир.

— Не за что. Вам спасибо, что помогаете Красной Армии. Значит, все ясно, товарищи? Куда итти — знаете. Счастливо вам, товарищи.

…На войне много неожиданностей. На кладбище около Волоколамска, пробираясь однажды к штабу фашистских войск, смелая восьмерка попала в засаду врага.

— Сдавайтесь! Русские, сдавайтесь! — кричали угрожающе фашисты. Их было множество. Их было в десять раз больше. Но храбрая восьмерка решила принять бой. Долго длилась перестрелка. Перебегая от укрытия к укрытию, комсомольцы меткими выстрелами снимали немецких автоматчиков. У Пахомова был пистолет. Пахомов смело пробрался вперед и открыл в упор огонь по врагу. До последнего патрона сражались комсомольцы. Не скоро смогли фашисты сломить сопротивление этой горстки смельчаков. Но вот пришло к фашистским автоматчикам подкрепление, и немцы окружили восьмерку, схватили, обезоружили.

— Партизаны? — визгливо спросил маленький немецкий офицер. Он вертелся и прыгал вокруг молодых пленников и самого себя, как шелудивая собачонка, которая боится своего хвоста. Должно быть, и обезоруженные советские люди были ему страшны.

— Партизаны? — продолжал тоненько лаять гитлеровский холуй и вдруг расхохотался, закинув круглую головку. Он прикинул, должно быть, сколько дадут ему за каждую партизанскую голову, за восемь партизанских голов.

— Айн, цвай, драй, фир, фюнф… — считал по пальцам маленький офицер и снова залился идиотским тоненьким смехом, снова закружился вокруг пленников, то приближаясь к ним, то отскакивая от них.

Комсомольцы молчали. С тяжелой ненавистью смотрели они на поросячье личико гитлеровца.

…Волоколамск. В небольшом песочного цвета домике номер 32 по Ново-Солдатской улице офицеры в четыре руки играли на пианино фокстрот.

— Ах, майне либэ Амалия, — напевал маленький офицер, закидывая круглую розовую головку. Другие офицеры раскладывали пасьянс. Должно быть, они гадали, в какой день въедут в Москву. Солдат доложил о том, что привели пленных.

Пахомов, Кирьяков, Витя Ординарцев, Иван Маленков, Коля Галочкин, Каган, Шура, Женя стояли напротив крыльца, окруженные двумя десятками фашистов. Каждый из восьми думал:

«Что сейчас будет? Допрос? Пытки? Смерть? Нет, я все вынесу, вынесу все. Я не слюнтяй, не мозгляк. Меня советская власть воспитала. Уж если так случилось, так, по крайней мере, пусть эти проклятые фашистские рожи не замечают моего волненья… Я ничего не скажу и ничего не боюсь. Не услышите от меня, гадюки, ни словечка. Смерть? Неужели… смерть? Да, смерть. Они убьют меня. Они убьют нас. Смерть! Но уж, если смерть, так умереть так, как… ну, Гастелло,