Белая река, черный асфальт - Иосиф Абрамович Гольман

Москва. Ночь. Басманная улица. Таланты и поклонники

В пустом ночном трамвае ехала компания из трех человек.

Сема Вилкин был невысок и, аккуратно выражаясь, не накачан. Однако вид имел собранный, чрезвычайно целеустремленный, что делало бы его чуть более представительным, если бы не постоянно отсутствующий взгляд. Точнее, не так. Он то весь уходил в себя, то возвращался в суетный мир с горящими глазами. То, соответственно, вновь воспарял в какие-то лишь ему ведомые выси.

Наверное, так и должен выглядеть гениальный поэт.

Вилкин писал стихи не часто, а лишь в момент прихода высокого вдохновения. Зато делал это так, что сопровождавшие его повсюду Зая и Циркуль ощущали ценность своих жалких жизней.

Зая и Циркуль были ценители и почитатели поэтического таланта Семена. Пока единственные (хотя были еще несколько человек, разбросанных по неформатным самодельным литобъединениям). Они никогда не называли его по фамилии, а лишь Семой, либо Великим, такой псевдоним казался им соответствующим Семиному дару.

Зая (в прошлом Саша Коношеева) была высокая и полная девочка лет восемнадцати, крашеная блондинка с пухлыми губами и восторженными глазами. Наверное, она бы могла выглядеть симпатичной. Если бы захотела.

Видать, не особо парилась по этому поводу. Иначе бы не обходила косметику стороной. А главное, никогда бы не носила эту ужасную шинель. Шинель была не похожа на солдатскую, она была именно солдатская.

Единственно, что сильно украшало ее слегка одутловатое лицо, это выражение спокойной, неэкзальтированной радости.

Всю школу она мучилась от жестокости детей, издевавшихся над ее лишним весом. Наверное, не зря мучилась. Потому что теперь она действительно была счастлива, что нашла главное дело своей жизни. Зая заботилась о гении. Ее даже не очень волновало, что Сема не обращает на нее внимания как на женщину. Может, это и правильно: она ведь тоже восторгалась Семеном Великим не как мужчиной.

Ну а Циркуль в их компании был третьим и точно не лишним. Потому что он тоже был восторженным почитателем поэзии Семена. И еще потому, что он, единственный из троицы, родился в Москве. Ввиду чего, после отъезда родителей в длинную загранкомандировку, у него имелась совершенно пустая двухкомнатная квартира рядом со станцией метро «Бауманская».

Циркуля вообще-то звали Алексеем Петренко, и он был старше обоих своих спутников, не так давно разменяв третий десяток.

Сколько лет было Семе, точно не знал никто. Возможно, даже сам Сема. На вид он вряд ли сильно отличался по возрасту от Заи. Паспорт он потерял еще год назад, а в полицию за новым идти не хотел, потому что наличие или отсутствие паспорта никак не влияло на его творческую потенцию. Да и зачем говорить о возрасте гения? Он в любом возрасте гений.

Трамвай не торопясь ехал от трех вокзалов в сторону Бауманской. Циркуль устал и хотел спать. Зая тоже хотела спать, но ей еще следовало накормить Семена, который сам вполне мог забыть поесть. Да и Циркуля тоже надо было накормить, потому что он хороший.

Ехать им оставалось минут семь. Трамвай тормозил и замирал на короткое время на остановках, водитель распахивал двери, но никто не входил и не выходил.

– А может, я больше вообще ничего не напишу? – вдруг испуганно спросил вернувшийся из своего космоса Семен.

– Что ты такое говоришь, – попыталась успокоить его Зая. – Ты с этим родился.

– Я с этим и умру, – пробурчал Великий, вызвав серьезнейшую озабоченность девушки. Она знала: больше всего на свете большой поэт боится потерять свой дар. Больше жизни.

Гораздо больше жизни.

Девушке уже пришлось однажды перевязывать правую кисть поэта, когда тот, в ярости от собственной бессловесности и бесчувственности, полоснул по запястью ножом. Было много крови, очень много, и еще больше страха. Семену-то плевать, он не боится ничего. А Зая, сердцем ощущая глубину своей ответственности, страшно опасалась таких перепадов в настроении мэтра. Особенно сейчас, когда он уже полторы недели ничего не писал. Тогда, с ножом и кровью, перерыв был меньше, всего неделя. И то, к каким последствиям это привело. Вернее, могло бы привести, если б не Зая и Циркуль.

Кстати, насчет Циркуля Зая подозревала, что вообще-то он не такой уж поклонник поэзии. Впрочем, это его дело: главное, что Лешка – поклонник Семиного таланта и их верный друг.

Ну и квартира тоже немаловажна. Хотя Зая знала: если бы Циркуль не был Семе духовно близок, Великий спал бы в любом подвале. Этот поэт не шел ни на какие компромиссы со своими чувствами и ощущениями.

Саша незаметно потрогала деньги, лежавшие в наружном кармане шинели. Четыре тысячные бумажки были соединены металлической скрепкой.

Сегодня они не понадобятся. Дома есть и крупа, и молоко: поэт охотно ел манную кашу, как ребенок. Хотя на вершинах своего отрицательного или, наоборот, положительного настроения Семен мог вообще ничего не есть сутками. Это уже Зая следила, чтоб он что-то съел.

За аппетитом Циркуля следить не было нужды, он всегда готов пожрать. Однако, когда порой денег не было, он тоже старался сначала накормить поэта.

Жила троица на разные, но всегда небольшие, деньги.

Что-то присылали родители Циркуля, ведь сам он не работал. Что-то зарабатывала Зая: ее тульская спецшкола поставила своим ученикам добротный английский, и Саша занималась краткими рецензиями для редакции иностранной литературы. Такая работа не напрягала: и деньги, пусть и небольшие, шли в карман, и удовольствие от чтения было. А самое главное, выполнять эту работу можно было, ни на минуту не прекращая основной миссии: обеспечения материальной, земной жизни гения.

Зая вспоминала, как в самом начале знакомства не могла понять: Семену всерьез все равно, чем, например, питаться и питаться ли вообще? Воспитанная среди обычных, ординарных людей, она была поначалу совершенно не готова воспринимать иных. Зато когда реально убедилась в его инаковости, да еще и пропиталась духом его гения, вопрос о цели жизни для Заи отпал сам собой. Вот она, цель жизни: сидит рядом и переживает, что долго не пишется.

Мамуля, конечно, немало пролила слез по этому поводу. Пока восемнадцать не исполнилось, грозилась даже с полицией ее забрать. Мамочка, увидев пару раз Семена, очень боялась, что дочка связалась с маньяком. Пришлось ей объяснить, что она до сих пор девушка, и пока менять свое физиологическое состояние не собирается.

Забавно, но мама, вместо того чтобы успокоиться, заволновалась еще сильнее.

– Вы все в одной комнате живете? – встревоженно спросила она.

– Ну да, – не поняла цели вопроса Зая. – Там две комнаты. В одной Циркуль дрыхнет, в другой мы с Семой.

– И твой гений тебя даже ни разу не попытался… – подбирала слова мама.

– Не-а, – улыбнулась девушка. – Он выше этого.

– Педик, может? – не могла остановиться бедная Заина родительница. Она точно не видела иных людей. А увидев, никак не могла с их инакостью смириться. – Или наркоман? У них, говорят, тоже желание пропадает.

– Нет, мам, – закончила вечер вопросов и ответов Зая.

Сема не был педиком, не был маньяком, не был наркоманом. Он вообще никем не был, кроме одного-единственного измерения – он был поэт.

Возможно, когда-то его сексуальность проснется, стихи-то про любовь он пишет, и Зае придется ревновать его к какой-нибудь вертихвостке. Ну что ж, значит, судьба. Это даже вызовет еще большую ее гордость, ведь она готова все сделать ради него. Не только отдать ему свое тело, но и терпеть, если он предпочтет тело другой женщины.

Вот Циркуль, тот да, пару раз изъявил свои желания относительно Заи. Пришлось ему доходчиво объяснить, что он для нее никто. Точнее, она его любит, и даже очень. Но только как Семиного друга.

Так они и ехали: вместе и одновременно раздельно.

На предпоследней остановке недалеко от их дома двери опять со всхлипом распахнулись, но на этот раз не бесполезно: с улицы вошли трое новых пассажиров.

Польза, правда, выходила какая-то сомнительная – уж очень они походили на невысокого