Валерий Брюсов » все книги автора. Читаем онлайн. Cтраница 5

«Оба этих стихотворных сборника должны быть выделены из числа других. Это ещё не поэзия, но уже предчувствие поэзии, обещание её. И. Рукавишников печатает третью книгу стихов. Сравнительно с двумя первыми он достиг многого. Значительно овладел стихом и вообще словом; что-то угадал в самом себе. Словно он подошёл вплотную к тонкой перегородке, отделяющей его от истинного творчества…»

«К началу 30-х годов окончательно обозначился разрыв между Пушкиным и современным ему кругом читателей. Уже „Борис Годунов“ был встречен полным непониманием. Ряд других величайших созданий Пушкина нашел самый холодный прием со стороны критики и общества. Все, даже молодой Белинский, говорили „об упадке пушкинского таланта“ именно тогда, когда гений поэта вполне раскрылся…»

«Искусство начинается в тот миг, когда художник пытается уяснить себе свои тайные, смутные чувствования. Где нет этого уяснения, нет творчества; где нет этой тайности в чувстве – нет искусства. Художник в творчестве озаряет свою собственную душу, – в этом наслаждение творчеством. Знакомясь с художественным произведением, мы узнаем душу художника, – в этом наслаждение искусством, эстетическое наслаждение. Предмет искусства – душа художника, его чувствование, его воззрение; она и есть содержание художественного произведения; его фабула, его идея – это форма; образы, краски, звуки – материал. Каково содержание гетевского Фауста? – душа Гете. Что же такое взятая им легенда о Фаусте и различные философские и нравственные идеи, объединяющие драму? это – ее форма. А образ Фауста, Мефистофеля, Гретхен, Елены и все частные образы, наполняющие отдельные стихи, – это материал, из которого ваял Гете. Подобно этому содержание любой скульптуры – душа ваятеля в те мгновения, которые он переживал, замышляя и создавая свое творение; сцена, изображенная в скульптуре, – ее форма, а мрамор, бронза или воск – материал…»

«Первое, что поражает в «Медном Всаднике», это – несоответствие между фабулой повести и ее содержанием.В повести рассказывается о бедном, ничтожном петербургском чиновнике, каком-то Евгении, неумном, неоригинальном, ничем не отличающемся от своих собратий, который был влюблен в какую-то Парашу, дочь вдовы, живущей у взморья. Наводнение 1824 года снесло их дом; вдова и Параша погибли. Евгений не перенес этого несчастия и сошел с ума. Однажды ночью, проходя мимо памятника Петру I, Евгений, в своем безумии, прошептал ему несколько злобных слов, видя в нем виновника своих бедствий. Расстроенному воображению Евгения представилось, что медный всадник разгневался на него за это и погнался за ним на своем бронзовом коне. Через несколько месяцев после того безумец умер…»

«Футуризм – явление стихийное. История литературы – всегда движение, и новое поколение писателей никогда не может удовлетвориться принципами своих предшественников. Молодым поэтам наших дней инстинктивно хочется воплотить в своих стихах то новое, что внесли в психику человечества последние десятилетия, худо ли, хорошо ли, эти поэты ищут ему выражения. Таково историческое оправдание футуризма, быстро перекинувшегося из Италии и Франции и к нам, и в Германию, и даже в Англию. Акмеизм, о котором у нас много говорят последнее время, – тепличное растение, выращенное под стеклянным колпаком литературного кружка несколькими молодыми поэтами, непременно пожелавшими сказать новое слово…»

«Приняв поручение редакции „Печати и Революции“ сделать обзор русской поэзии за пять лет, 1917–1922, я сознавал, что беру на себя немалую ответственность и вообще как автор такого обзора, и в частности, как поэт, участник поэтического движения последних десятилетий. Прежде всего трудно было достичь полноты обзора, говоря о периоде, когда нормальное распространение книг было нарушено, когда нередко книга, напечатанная в Петрограде, тем более в провинции, оставалась неведомой в Москве. Очень вероятно, что ряд явлений, может быть, интересных, ускользнул от моего внимания. Вместе с тем огромное все-таки количество альманахов, книг, книжек, брошюр со стихами, изданных за 5 лет, которые не все можно было вновь получить в руки, заставляло о многом говорить по памяти. Вполне возможно, что, делая посильную оценку нескольких сот изданий, я в иных случаях допустил суждения, недостаточно обоснованные. Во всех этих пропусках и промахах заранее прошу извинения, не столько у читателей, сколько у товарищей-поэтов…»

«Поэзия – консервативна. Внимательное исследование показывает, как многим каждый поэт бывает обязан своим предшественникам. Едва ли не три четверти своих тем, образов, выражений поэт заимствует у тех, кто писал до него. Только исключительные таланты, – и то не во всех своих произведениях, – решаются выступать на новые пути, касаться тем, не затронутых в поэзии ранее, искать еще не использованных выражений, сравнений, образов. Вот почему так медленно свершалось вступление в поэзию Города, – того города, который был создан XIX веком, – бесконечного скопления каменных громад, с бессчетным населением, с резкими контрастами предельной роскоши и крайней нищеты, с кипучей, своеобразной жизнью. Поэтам, подчинявшимся образцам прошлого, долго казалось, что в современном городе нет „красоты“, что ручейки, пригорки, сад в лунном свете или скалы под бурным небом, шумные потоки, изменчивые облики моря – „поэтичнее“…»

«Поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа.К поэзии Тютчева можно подходить с трех разных точек зрения: можно обратить внимание на выраженные в ней мысли, можно постараться выявить ее философское содержание, можно, наконец, остановиться на ее чисто художественных достоинствах. Со всех трех точек зрения, поэзия Тютчева заслуживает величайшего внимания…»

«„Пророк“ в автографе Пушкина пока неизвестен. Впервые стихотворение было напечатано в „Московском вестнике“ 1828 года; перепечатано в „Стихотворениях Александра Пушкина“, часть II, СПб., 1829 года под 1826 годом; из этого издания перепечатывается во всех позднейших…»

Настоящее собрание сочинений В.Я. Брюсова — первое его собрание сочинений. Оно объединяет все наиболее значительное из литературного наследия Брюсова. Построено собрание сочинений по жанрово-хронологическому принципу.В шестой том вошли избранные статьи и рецензии Брюсова 1893–1924 гг. и его книга о русских поэтах «Далекие и близкие» (1912 год).http://ruslit.traumlibrary.net

Ряд статей, объединенных общим заглавием «Учители учителей», является сжатым изложением курса лекций, прочитанных автором в феврале – апреле текущего года, в Народном Университете имени Шанявского, в Москве. Основные положения статей были ранее изложены автором, также в форме публичной лекции, прочитанной дважды, в январе итого года, в Баку. Как в публичных чтениях, обращенных к аудиториям с весьма разнообразным составом слушателей (по их научной подготовке), так и в журнальных статьях, автор не считал уместным входить в некоторые подробности чисто ученого характера. Поэтому из статей исключены, по большей части, ссылки на источники, как бесполезные для читателей неспециалистов, и сокращена, до последней возможности, критика взглядов и теорий, с которыми автор не согласен (в случаях крайней необходимости критические соображения даны в подстрочных примечаниях). Точно так же перечень литературы предмета ограничен лишь самыми выдающимися сочинениями, притом – легко доступными для русского читателя. Все эти ограничения будут восполнены в отдельном издании лекций, приготовляемом ныне к печати, которому будет предпослан специальный критический разбор возможных возражении на теорию автора и полный список источников, использованных им для его работы.

«На этих страницах я пересказываю свои мысли о искусстве. Что такое искусство, откуда оно или в чем его цель, – эти вопросы близки мне давно, с раннего детства; в своих раздумьях вновь и вновь возвращался я к ним, ибо годы жил только искусством и для искусства. Много общих настроений, много взглядов на мир и на жизнь сменилось в душе моей; быстро становились для меня прошлым, и осужденным прошлым, сборники моих стихов. Но думаю, что мне не придется отказываться от тех суждений, которые я изложу здесь. Все это уже решено для меня…»

Три тоненьких брошюрки, изданные под заглавием «Русские символисты» в 1894–1895 гг., были первым издательским опытом немногочисленной московской группы символистов. Именно со страниц «Русских символистов» заявил о себе зарождающийся русский символизм, здесь появились и его первые манифесты, наконец, заглавию альманаха новое течение обязано своим именем.Все три сборника были результатом деятельности В. Брюсова — это был его дебют не только как поэта, но и как издателя, как организатора и вождя нового течения. Благодаря им, признавался он позднее, «если однажды утром я не проснулся „знаменитым“, как некогда Байрон, то, во всяком случае, быстро сделался печальным героем мелких газет и бойких, неразборчивых на темы, фельетонистов». Брюсов и его сподвижники стали на некоторое время «героями» литературных фельетонов крупных газет и журналов: ругательные заметки о них поместили «Новое время», «Новости дня», «Северный вестник», «Мир Божий», и другие, всего появилось более полусотни рецензий.Первый выпуск альманаха получил заглавие «Русские символисты», под которым и вышел в Москве в феврале 1894 г. В предисловии, подписанном издателем Владимиром Александровичем Масловым, о новом течении говорилось: «Нисколько не желая отдавать особого предпочтения символизму и не „считая его, как это делают увлекающиеся последователи, поэзией будущего“, я просто считаю, что и символистическая поэзия имеет свой raison d'etre».На самом деле и издателем, и меценатом альманаха был сам Брюсов, и весь план издания был основан «на закладывании золотых часов». Вымышленный же издатель В. Маслов стал первой «мертвой душой» нового течения.Мистификация продолжилась, поскольку большая часть стихотворений во всех трех альманахах была написана самим Брюсовым под своим именем и под многочисленными псевдонимами — В. Даров, А. Бронин, К. Созонтов, З. Фукс и др.Среди немногочисленных реальных поэтов, принимавших участие в альманахах были А. Миропольский (А.А. Ланг), Н. Нович (Н.Н. Бахтин), Эрла Мартов (А.Э. Бугон), Г. Зароним (А.В. Гиппиус) и В. Хрисонопуло.

«Литературное дело, пишет г. Ленин в „Новой жизни“ (N 12), не может быть индивидуальным делом, независимым от общего пролетарского дела. Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверх-человеков! Литературное дело должно стать колесиком и винтиком одного единого великого социал-демократического механизма». И далее: «Абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная зависимость от денежного мешка. Мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом, внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией литературе противопоставить действительно-свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу…»

«Когда пишешь статью в наши дни, знаешь наверное, что ей суждено устареть к завтрашнему утру, если не сегодня вечером. События, и события огромного исторического значения, сменяются с быстротой, которую называют головокружительной. Ни в частной жизни, ни в судьбах нашей родины не обеспечен следующий день, и никто не возьмётся пророчествовать, что будет с нами через год, через месяц, через неделю. Мы не уверены даже, что будет читаться на будущих картах Европы, в пределах Восточной низменности, где текут Днепр и Волга: широкой лентой слова – «Российская республика»? шрифтом в разрядку – «Федерация народов России»? или много разных надписей, среди которых одна в ряду других – «Московская республика», если только не «Московское царство»? Как сложатся политические отношения государств и народов Европы в близком будущем, какое место займут среди них Россия и русские, всё это – вопросы, на которые каждый затруднится дать решительный ответ…»

«Небосвод был темно-синим, звезды крупными и яркими, когда я открыл глаза. Я не шевельнулся, только рука, и во сне сжимавшая рукоятку кинжала, налегла на нее сильней… Стон повторился. Тогда я приподнялся и сел. Большой костер, с вечера разложенный против диких зверей, потухал, а мой негр Мстега спал, уткнувшись в землю…– Вставай, – крикнул я, – бери копье, иди за мной!Мы пошли по тому направлению, откуда слышны были стоны. Минут десять мы блуждали наудачу. Наконец я заметил что-то светлое впереди…»

«Звон колокольчиков замирал вдали, таял, жалуясь, и скоро стало трудно различить – улавливает ли его слух или он звучит только в воспоминаниях.Сестры медленно и молча вернулись в залу. Ни одна не смотрела на другую. Не знали, как заговорить.На столе еще стояли остатки недавнего грустного ужина, едва начатая бутылка вина, погасший самовар…»

«Эту историю рассказал мне полковник Р. Мы гостили вместе с ним в имении наших общих родственников М‑х. Дело было на святках, и в гостиной зашел вечером разговор о привидениях. Полковник не принимал в нем участия, но когда мы остались вдвоем (мы спали с ним в одной комнате), он закурил сигару и рассказал мне следующее:– Случилось это со мной лет двадцать пять тому назад, а то и более, в середине 70‑х годов. Я тогда только что вышел в офицеры. Наш полк стоял в *, маленьком городишке -ой губернии. Проводили мы время, как обыкновенно проводят офицеры: кутили, играли в карты и ухаживали за женщинами…»

«Я рассказал ему о своей первой любви. После мы долго молчали. Наконец он заговорил тихо, словно говоря самому себе:– Нет, моя первая любовь была иная. Вернее, любви здесь и не было вовсе, была ненависть. Мне тогда было лет шестнадцать. По годам я был уже не мальчик. Но я был воспитан дома, среди женщин, не был ни в школе, ни в гимназии. Поэтому я совсем не знал жизни, был робок, застенчив, всегда углублен в себя. Впрочем, я много читал и много мечтал…»

«Это письмо было написано ко мне моим несчастным другом, Александром Атанатосом, через несколько дней после его чудесного спасения, в ответ на мои настоятельные просьбы – описать те поразительные сцены, единственным живым свидетелем которых остался он. Письмо было перехвачено агентами Временного Правительства и уничтожено как вредное и безнравственное сочинение. Только после трагической смерти моего друга, когда мне были доставлены оставшиеся после него вещи, я нашел среди его бумаг черновую этого рассказа, а позднее узнал и о судьбе самого письма…»