Поражение гроссмейстера - Пётр Владимирович Угляренко

Первым утренним автобусом, подошедшим к вокзалу, доехал до маленькой базарной площади в центре, которая с каждым мгновением всё больше и больше наполнялась человеческим гомоном. Удивлённо прислушивался к незнакомой речи, боялся, что никто его не поймёт. Но мальчик, к которому он обратился, не только его понял, но и вызвался показать дорогу. Шли по узенькой улочке вверх, пока не остановились перед высокой металлической оградой. Поблагодарил мальчика и попрощался, потому что хотел войти на кладбище один. Пусть наедине побудет со своим сыном, Яковом. Пусть расскажет ему всё, о чём думал целые годы, как плакал от горя. Только сил, чувствовал, с каждым шагом становится всё меньше и меньше.

Еле поднялся по ступенькам к двум танкам с опущенными вниз стволами орудий. На мраморных плитах с обеих сторон выбиты золотыми буквами имена: «Полковник Комаровский... Лейтенант Свиридов... Сержант Иванов... Двадцать неизвестных красноармейцев...» Двадцать неизвестных... Ноги задрожали. Может, среди неизвестных и он, Яков?.. Неизвестный солдат... Только на второй доске нашёл свою фамилию... Яков... Ефрейтор. Не неизвестный, как те двадцать. Имя его золотыми буквами на мраморе. Яков... В этой земле. Слёзы заливали глаза. Пусть. Хоть теперь выплачется, когда никто не видит. Не мог отступить от доски, пока не почувствовал, что возле него кто-то остановился.

Знакомая женщина с девочкой. Сказала, в гости, а они тоже сюда. Пусть себе поплачут. Зашагал между могилами вверх, ища ту, к которой приехал. Вот она, во втором ряду, четыреста двадцатая. Застонал, упав на колени.

До позднего вечера пробыл вместе с сыном Фома. А когда стемнело, вернулся на вокзал, в комнату отдыха, где ему дали кровать. Думал: ещё день побудет с сыном, а потом домой, потому что Настя... Ещё должен и с ней увидеться, попрощаться... путь свой в жизни закончил. Больше ему ничего не надо, ни к чему не стремится душа. Не спалось - за окном хлюпал дождь. Надоедливый осенний дождь беспрестанно стучал в оконные стёкла.

Утро тоже было дождливым. Облака низко обложили город, и казалось, что над ним кто-то набросил дырявый шатёр. Колючий ветер бил в лицо. Боясь выйти на улицу, люди толпились в подъездах, в подворотнях, прятались под зонтиками, под брезентовыми капюшонами. Только Фома, не замечая непогоды, широко шагал по улице. Шёл на последнее свидание с Яковом. Возле мраморных плит на мгновение остановился, нашёл свою фамилию и тогда - вверх между рядами каменных холмов к густому самшитовому кусту, который широко разросся на могиле сына. Издалека увидел: возле куста склонённая черная фигура. Вздрогнул от неожиданности. Не он один, ещё кто-то ходит к Якову, склоняет голову в скорби. Может, невеста, которую они с Настей никогда не видели, невестка, которая родила бы им внуков. Медленно, шаг за шагом приближался к могиле. И вдруг бросились в глаза резиновые ботинки с небольшой круглой заплаткой на подошве. Совсем, как те, которые перед поездкой починил. Настин платок с длинными кистями. Сердце чуть не выскочило. Она...

- Настя...

Вскочила, будто своим голосом напугал её, подняла вверх затуманенные слезами глаза. Испуганная смотрела и не верила, что перед ней её Фома, которого только два дня назад выпроводила на лечение в санаторий. Проглотила слюну, что-то хотела сказать, но не смогла, снова медленно опустилась на гранит. Взял за плечи:

- Ты знала? Знала?

- Знала, Фома.

- Как же так? Вот он, смертный лист, у меня.

- И у меня.

Вытащили письма. Похожие, в один день писанные... В штабе, наверное, перепутали, и вместо одного послали два. Выходит, зря столько лет хранил свою тайну... И Настя тоже...

- Почему ты молчала, Настя?

- У тебя сердце... печень... Боялась.

Молча склонились над могилой. В мыслях кружилось: «Вот и увиделись мы с тобой, Яков... Вдвоём с мамой. Ты слышишь нас? Прощай, любимый... Навсегда.»

А вокруг плакала осень, дождём-слезами сея над землёй.

Важно, ни на кого не глядя, шёл Ваня по улице. В одной руке сжимал деньги, чтобы не потерять, а во второй рецепт, который только что выписал фельдшер Антон Фёдорович. Купит лекарство, и матери сразу станет лучше. С ним тоже так было. Трясла лихорадка, но мать напоила его горьким настоем, который принесла из аптеки, и выздоровел. Так и мама. Пусть поднимается скорее, потому что без неё плохо. Он - старший, ещё кое-как может, а Юленька совсем маленькая. Всё на руки хочет. А как мама возьмет её на руки, когда уже третий день лежит в постели и не поднимается? И папы нет. Уехал с людьми лес рубить. Вернётся лишь на зиму, а теперь только осень. Мужчин дома больше нет, только он, Ваня. По хозяйству справляется: дрова рубит, воду носит, убирает. Только варить не умеет. Раз попробовал, да уха получилась такая нехорошая, что Юленька бросила ложку. Зато, как выздоровеет мать, попросит её наварить токань с брынзой или пляцок напечь. Пляцки даже лучше. Очень вкусные со шкварками. Даже облизывался Ваня, вспоминая, как он ел пляцки с салом. Но потерпит, пока мать встанет.

О коврик у крыльца почистил сапоги. Внимательно осмотрел, не осталось ли грязи. Надо, чтобы чисто. Раз был в аптеке, запомнил: везде бело, пол блестит. Представил, как подаст в окошко рецепт, как аптекарь тётя Лена - знает её хорошо, живёт напротив через улицу - возьмёт его, а Ваня немножко подождёт, пока вынесет ему бутылку с лекарством. И скорее домой. Хоть бы кто хотел его остановить, хоть бы что интересное не случилось - и не посмотрит. Выходит мать, тогда уже нагуляется.

Едва приоткрыв дверь, протиснулся боком в аптеку, где возле столика-прилавка находилось несколько молодых женщин. Наверное, сельских, но не знакомых Ивану, потому что Загорье большое. Такое большое, что ещё никогда Ваня не прошёл его из конца в конец: и верхний, и нижний конец, и Зворина, и Дил, и присёлок высоко в горах, который по вечерам только огоньками поблёскивает на холмах. Стал сбоку, ища глазами тётю Елену. Знал: она бы сразу заметила его и спросила: мол, что хочешь, Иванко? Но тёти Елены не было ни за прилавком, ни за стеклянным окошком. Думал, может, она там, во второй комнате,