Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

— Помилуйте, это в конце концов смешно…— не сдавался Коровьев.— Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? — И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела ее.

— Пропустите, граждане! — нетерпеливо сказала она. Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстуха белой рубашке, воротник которой лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж.

— Положение наше затруднительно,— сказал Коровьев Бегемоту,— нелепо, как быть…

Бегемот горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.

И в тот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:

— Пропустите, Софья Павловна.

Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.

Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.

Софья Павловна покорно спросила:

— Как ваша фамилия?

— Панаев,— вежливо отвел Коровьев.

Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.

— Скабичевский {281},— пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.

Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.

Коровьев против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой, играющей в боковом солнце, зелени трельяжа.

Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей в книге.

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул от столика стул, приглашая сесть Коровьева, мигнул кому-то, что-то шепнул, и два официанта засуетились вокруг столика и двух оборванцев, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Немедленно скатерть в желтых пятнах исчезла со столика, в воздухе взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая скатерть, и Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но выразительно, склоняясь к уху Коровьева:

— Чем прикажете потчевать?.. Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…

— Вы… э… дайте нам… вообще закуску… э,— сказал благожелательно Коровьев, раскидываясь на стуле.

— Понимаю, понимаю,— склоняя гладко расчесанную голову, говорил Арчибальд Арчибальдович.

Увидев, как общается с весьма сомнительными посетителями шеф, официанты оставили всякие сомнения и поднажали. Они знали, что если Арчибальд Арчибальдович что-нибудь делает, то знает, что делает. Один официант подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой звенел стеклом выставляемых у приборов рюмок, лафитников и тонкостенных бокалов, из которых так хорошо пьется нарзан, а забегая вперед, скажем… пился нарзан под тентом грибоедовской веранды.

— Филейчиком из рябчика могу угостить…— музыкальным шепотом говорил Арчибальд Арчибальдович.

Гость в треснувшем пенсне совершенно одобрял предложения командира брига, благожелательно сверкало стеклышко его пенсне.

Обедающий за соседним столиком известный беллетрист Петраков-Суховей с супругой, доедающий свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень удивлялся. А супруга его, почтенная дама, просто приревновала пирата и даже ложечкой постучала… пора, мол, и мороженое подавать! В чем дело?

Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, чахоточного вида тощего человека, а сам не покинул своих посетителей. Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович. И наблюдателен, пожалуй, не похуже, чем и сами писатели. Он слышал о сеансе в Варьете, слышал — и мимо не пропустил слово «клетчатый»… догадался о том, кто его посетители! А уж догадавшись, конечно, ссориться с ними не стал. Софья Павловна тоже хороша! Вздумала преграждать им путь на веранду!.. Да, впрочем, что с нее спрашивать!

Надменно тыча ложечкой в раскисавшее сливочное мороженое, Петракова-Суховей злыми глазами глядела, как столик перед двумя, одетыми как шуты какие-то, обрастал яствами. Вымытые до блеска салатные листья торчали из вазы со свежей икрой, миг… и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее ведерко…

Лишь убедившись в том, что сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официанта прилетела сковорода, на которой что-то ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув:

— Извините… на минутку… лично пригляжу за филейчиками…— Он отлетел от столика и скрылся через внутренний ход ресторана.

Если бы кто-нибудь проследил его дальнейшие действия, они, несомненно, показались бы наблюдателю странными.

Арчибальд Арчибальдович отправился в кладовку, открыл ее своим ключом, закрылся, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их тут же в газетную бумагу, и веревочкой перевязал, и в сторону отложил. Затем рядом в комнатке проверил, на месте ли его пальто на шелковой подкладке и шляпа, и лишь после этого действительно отправился в кухню, где повар уже получил повеление относительно филейчиков.

Нет, странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчибальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьем, и оно ему говорило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непродолжителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнованный хроникер Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.

Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слышать отдельные слова, вроде:

— Клянусь… на Садовой… не берут пули… пули… пули… да, говорю, пожар… пули…

— Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи… Ну, ничего, их приведут в порядок,— сказала сурово Петракова,— какие враки!

— Пули… пожар… по воздуху…— шептал Кандалупский, и не подозревая, что те, о ком рассказывает, сидят рядом с ним.

Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастерках, с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:

— Ни с места!

И все трое подняли револьверы в направлении Коровьева и Бегемота. Коровьев встал из-за стола, и тотчас загремели выстрелы.

Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над верандой. Коровьева и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схватило шторы, огонь пошел внутрь теткиного дома.

Выскакивая из-под пожираемого огнем тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решетке, откуда пришел в среду вечером первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Петраков.

Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя балыковыми бревнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.

— Все это хорошо и мило,— говорил мастер, сидя на диване,— но дальше получается полнейшая чепуха… Ведь подумать только…

Разговор шел на закате солнца. Окошко подвала было открыто, и если бы кто-либо заглянул в него, очень удивился бы, настолько странно выглядели разговаривающие.

Маргарита была в черном плаще, надетом прямо на голое тело, а мастер в больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите нечего было надеть, все ее вещи остались в особняке в переулке у Сивцева Вражка, а мастер, у которого оба костюма находились в полном порядке в шкафу, как будто он никогда и не уезжал, одеваться не хотел. Настолько он был изумлен происшествиями предыдущей ночи. Правда, он был выбрит впервые за полтора года (в клинике ему бородку подстригали машинкой).