Я не прощаюсь - Хан Ган

Я даже предложила одной своей подруге, которая раньше занималась съёмкой документальных фильмов, снять короткометражку об этом. Она радостно согласилась, и мы пообещали друг другу заняться этим, но всё никак не можем найти подходящее для нас обеих время. Уже четыре года.

* * *

И та знойная ночь, когда меня сломила жара асфальта и я, пешком вернувшись в пустой дом, принимала холодный душ. Каждую ночь из-за кондиционеров с соседних квартир, которые выплёскивали горячий воздух на улицу, мне приходилось закрывать все окна и двери. Гостиная напоминала закрытую сауну, и пока оставшаяся с душа прохладная влага была ещё на моём теле, я села за стол. С него я подобрала завещание, которое так и не нашло своего получателя, и разорвала его на части.

Пиши с самого начала.

Это заклинание всегда работает.

Я начинаю писать заново. Не проходит даже пяти минут, как с меня начинает водопадом литься пот. Я снова принимаю холодный душ и возвращаюсь к столу. Только что неумело написанное новое завещание я снова рву на кусочки.

Пиши с самого начала.

Нормальное прощальное письмо.

Летом прошлого года, когда моя личная жизнь начала разваливаться, словно упавший в кружку горячего чая кубик сахара, я написала роман «Прощай», ставший предвестником предстоящих мне расставаний. Это был рассказ о женщине, которая таяла, словно снег, превращающийся в слякоть. Но я не могла на этом остановиться.

Каждый раз, когда глаза начинало жечь из-за стекающего со лба пота, я шла в душ. После я садилась обратно за стол и рвала только что написанное. Оставив попытки дописать завещание, я, вся липкая, ложилась на пол гостиной, пока на улице брезжил рассвет. Температура немного спадала – будто это была милость божья. И в миг, когда я почти смыкала глаза и засыпала, на том поле снова начинал идти снег – снег, который безостановочно шёл уже несколько десятилетий, или даже столетий.

* * *

Они пока в безопасности.

Они пока в безопасности, – подумала я, распахнув глаза и дрожа в страхе, будто прямо передо мной в воздухе повис громадный нож. Я так и не смогла сбежать с того поля.

Деревья, рассаженные в верхней части – с крутого склона горы до самой её верхушки – были в безопасности: дотуда прилив не дойдёт. И за могилы рядом с ними тоже можно не беспокоиться, морем их не накроет. Кости тысячи погребённых людей были в сухости и сохранности, море до них не доберётся. Не гниющие чёрные деревья, у которых не взмокло даже основание, стояли там, упёршись друг в друга взглядом под валившим десятилетиями или даже столетиями снегом.

Тогда я поняла.

Нужно оставить позади те кости, которые уже смыло морем. И пробиться сквозь воду по колено к склону горы, пока ещё не поздно. Не ждать подарка от судьбы, не надеяться на помощь других, решительно до самого конца горного хребта. Взобраться на самую высокую точку, пока не будут видны падающие на верхушки посаженных там деревьев кристалловидные снежинки.

У меня нет времени.

Другого пути у меня тоже нет.

Нужно идти.

Идти, чтобы…

…жить.

А я все ещё не могу спокойно спать.

И не могу нормально есть.

И мне трудно дышать.

Люди бросили меня из-за этого образа жизни, но я продолжаю так жить.

Прошло лето, когда мир без конца не давал мне покоя. Жара миновала, и можно не валиться на пол бессильной, можно не принимать постоянно холодный душ, чтобы избежать солнечного удара.

Между мной и миром зарождается прохладная грань. Я достала рубашку с длинными рукавами и джинсы, воздух на улице больше не напоминает горячий пар, и я шагаю по обочине дороги в свою забегаловку. Я всё ещё не готовлю, а ем лишь один раз в день. Просто я не в силах вспоминать то время, когда я готовила для всех и мы ели все вместе. Но постепенно рутина возвращается. Я так же не встречаюсь с людьми и не беру трубку, когда звонят, но зато начала проверять электронную почту и сообщения. На рассвете я сажусь за стол и пишу. Каждый раз с самого начала – прощальное письмо.

Ночи становятся длиннее, а дни – холоднее. В начале ноября, впервые после переезда, я вышла прогуляться за домом по аллее, усаженной деревьями ярких красно-оранжевых осенних оттенков, сияющих на свету. Прелестное зрелище, но у меня, кажется, часть мозга, отвечающая за чувство прекрасного, либо умерла, либо «висит на последнем волоске».

Одним утром землю слегка покрыл первый иней, захрустевший под моими кроссовками. Листья размером с детские лица уносило сильным ветром. Внезапно оказавшиеся голыми стволы чинар[5] стали облезать. Из-за этого когда-то и появилось их корейское название – «поджим»[6].

* * *

Утром где-то в конце декабря, когда я получила сообщение от Инсон[7], я гуляла по той аллее. Уже почти месяц стояла минусовая погода, так что все лиственные деревья окончательно облетели.

«Эй, Кёнха».

В окошке сообщения мелко отображалось моё имя.

Я впервые встретилась с Инсон, когда окончила университет. В издательстве журнала, куда я устроилась, мы обычно сами делали фотографии – без помощи профессиональных фотографов, но когда дело касалось важных интервью или статей о путешествиях, мы обращались к фрилансерам и работали в парах. Тогда нужно было отправиться в поездку на три дня и коллеги мне посоветовали взять с собой девушку, чтобы было комфортнее, так что я посоветовалась с другими фотографами, которые и познакомили меня с ней. В течение трёх лет мы с Инсон ежемесячно ездили в командировки и продолжили общаться даже после ухода с работы – почти 20 лет уже – так что я довольно хорошо её знаю. Поэтому я сразу поняла, что раз она обращается ко мне по имени, значит, у неё есть какое-то срочное дело.

«Привет. Что такое?» – ответила я ей, сняв свои шерстяные перчатки.

И я уже собиралась было надеть их обратно, пока ждала её ответа, как она тут же написала:

«Ты можешь сейчас приехать?»

Инсон жила не в Сеуле. У неё не было ни братьев, ни сестёр, а мать родила её где-то в сорок лет, так что ей пришлось рано пережить её смерть. Восемь лет назад она вернулась в деревушку в горной местности на Чеджудо[8] присматривать за