Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

Всего доброго!

Будьте здоровы.

Писал я и Тихонову в «Круг» — почему не издают Вас?

Вчера Ек[атерина] Павловна привезла Ваши рукописи, — я тотчас же послал Вам телеграмму об этом. Был день рождения моего, гости, цветы и все, что полагается, а я затворился у себя в комнате, с утра до вечера читал «Преображение» и чуть не ревел от радости, что Вы такой большой, насквозь русский, и от жалости к людям, коих Вы так чудесно изобразили. Монументален у Вас старик Сыромолотов, — Вы Мясоедова знали? Есть как будто нечто похожее (а известно ли Вам, что сын Мясоедова уличен был в подделке английских фунтов, осужден и сидит в тюрьме у немцев?). Не разрешите ли сказать, что Иртышов освещен Вами, пожалуй, несколько излишне субъективно? Вы придали ему нечто смердяковское, чем всегда грешили и грешат писатели, настроенные антисоциалистически, но что Вам, художнику духовно свободному, как-то не идет. Вы мне извините это замечание?

«Преображение» немедля начнут переводить и, вместе с тем, искать нового издателя, ибо издатель первого тома, кажется, разорился или притворяется, что разорился, и так и эдак — дело обычное для американских издателей, даже когда они «высоколобые». Ох, если б Вы знали, какой это жуткий народ, американцы сего дня! Люди, которые не токмо не стыдятся невежества своего, но еще умеют и гордиться им. Мы, дескать, «здоровые» люди.

Предлагали Вы пьесу Вашу Худож[ественному] театру? Или какому-либо другому? Сообщите. Здесь такая пьеса не пойдет. Здесь ставят «Анфису», «Дни нашей жизни» Андреева, «Ревность» Арцыбашева и какую-то незнакомую мне пьесу Винниченко. Театра здесь, в нашем русском виде, — нет, а есть хорошие актеры и актрисы, при них — труппы, более или менее бездарные. Драматургии — тоже нет. Роберто Бракко не ставят, ибо он — не фашист. Сем-Бенелли — отыгран, старика Пиранделло хватило на два года, оказался слишком серьезен для мелкого мещанства, которое правит страною, деятельно понижая ее культуру и все более укрепляясь. Новый закон о синдикатах земледельцев еще более укрепит его за счет крестьянства и ликвидации крупных латифундий.

Пьеса показалась мне слишком «бытовой». Лермонтов засорен, запылен в ней, и явление «Демона» недостаточно освещает его. А впрочем, я плохо понимаю пьесы, хотя и писал их.

В начале 90-х годов я встречал у патрона моего, Ланина, жалкенького человечка, который, протягивая незнакомым эдакую бескостную, мокренькую ручонку, именовал себя: «Мартынов, сын убийцы Лермонтова». Он не казался мне человеком, страдающим «за грехи отца», а, наоборот, как бы подчеркивавшим некую свою значительность.

Пьеса все-таки очень хорошая. Очень печальная. Как это значительно: Тынянов написал роман о Кюхельбекере, пишет о Грибоедове, О. Форш написала о Гоголе — Иванове, Огнев пишет роман о Полежаеве и т. д. Теперь Вы дали Лермонтова.

Пьесу необходимо поставить. Что сделано Вами для этого? Не могу ли я тут чем-то помочь?

Крепко жму руку Вашу, Сергей Николаевич, желаю всего доброго.

28. III. 27.

Sоr[rento].

28/III—27.

Я потому так долго не отвечал Вам, дорогой Роллан, что был весьма смущен оплошностью моего немецкого издателя, который забыл поставить посвящение на первых экземплярах моей книги. Это смутило и рассердило меня: что за невнимательность! Итальянские и американские издатели этого не упустили!

С Вашим романом — горячее Вам спасибо за его присылку! — я ознакомился в очень подробном изложении, это лишает меня возможности судить о романе как о художественном произведении, но, надеюсь, позволило мне понять его идею. Вам, наверное, уже много говорили о значительности Вашей книги. Я лично восхищен, именно восхищен Вашим отношением к женщине, — мне кажется даже, что Вы первый среди французских писателей поставили с такой глубиной и силой вопрос об общественном и культурном значении женщины. Мне кажется, Европу охватило сейчас новое веяние — идея гинекокра-тии. Все чаще и чаще у писателей различных стран обнаруживаешь новую точку зрения на роль женщины, и в то же время они все чаще начинают говорить о «сумерках мужчины», об упадке творческих его сил во всех областях жизни. Знакомы ли Вы с книгой доктора. Леоноры Кюн, посвященной этому вопросу? А также с книгой Маргариты Вейнберг?

Читая Цвейга, я и у него как будто нахожу это новое отношение к женщине, я бы сказал, новую к ней любовь, — любовь, лишенную малейшего оттенка покровительства, скорее готовую молить о помощи.

Человечество утомилось и потеряло свою власть над жизнью, им же самим созданной. Все, что происходит сейчас в Китае, — достаточно красноречиво свидетельствует об этой усталости Европы. И невольно вспоминаешь об активной роли, которую теперь играет женщина у восточных народов. Это особенно резко бросается в глаза у нас в России, среди женщин-мусульманок Поволжья, Кавказа, Малой Азии. Дело тут не только в том, что они сбросили паранджу, что они ведут упорную борьбу против многоженства, гаремов, а в их стремлении расширять свои знания, учиться, завоевать духовную независимость от ислама, шариата.

Какая мрачная эпоха, но — какая интересная! Как бы мне хотелось, чтобы Вы прочли некоторые книги молодых русских писателей! Новая русская литература необычайно меня волнует.

Примите, дорогой друг, мои лучшие пожелания.

Дорогие мои ребята!

Рад был получить ваши письма и, конечно, очень обрадован вашими успехами.

Вам хочется, чтоб я приехал в колонию. Я был бы счастлив побеседовать с вами, посмотреть, как вы живете, но, кажется, я уже писал вам, что мною начата большая работа и что прервать ее — не могу я. Я знаю, что если бы я сейчас вот поехал в СССР, так уж сюда не вернусь, а в СССР работать не буду и начну бродить и ездить из края в край — из Москвы в Астрахань, с Кавказа в Сибирь — для того, чтобы видеть своими глазами, как выросла наша страна, и видеть побольше таких людей, как вы.

Почему именно таких, как вы? Потому, что я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала и по лбу и по затылку.

Вот недавно двое из таких написали и напечатали удивительно интересную