Очень холодные люди - Сара Мангузо

Однажды, вынимая вещи из карманов моей куртки, мама нашла два полупустых спичечных коробка и накричала на меня. А что, если бы я устроила пожар. Но я бы не стала тратить на это спичку. Я просто нашла то, что другие выбросили, и подобрала.

* * *

Зимним утром свет растекался по пейзажу водянистым бульоном.

Отец ездил на подержанном серебристом спорткаре со сломанными поворотниками. Даже зимой, чтобы показать, куда поворачивает, он высовывал руку в окно, словно на велосипеде.

Он заводил машину и прогревал мотор, а я залезала на переднее сиденье и оборачивалась перекрутившимся ремнем безопасности. Отец скреб лобовое и боковые стекла заостренным куском прозрачного пластика. Мне нравился этот звук – словно великан подпиливает ногти. Соскобленные льдинки походили на пух: было слишком холодно, и они не таяли.

Когда отец садился в машину, он закрывал вентиляцию и включал подогрев, чтобы разморозить лобовое стекло. Всю ночь машина втягивала в себя холод, и холод внутри был сильнее, чем снаружи.

У школы я прощалась с отцом и вылезала из машины, а он, вместо того чтобы проехать дальше по круговому проезду, заводил свой маленький родстер вниз по холму на школьный двор. Мальчишки помладше улюлюкали и аплодировали. Я смотрела, как отец резко дает задний ход, в три приема разворачивает машину и с ревом уносится обратно: вверх по холму, на выезд, дальше по улице.

Когда выпадало много снега, приходилось преодолевать тянущиеся снежные хребты между дорогой и тротуаром. Иногда ходили след в след, так что тропа замерзала сугробом с дырами выше колена.

Однажды зимой мама, сдавая назад на въезде, въехала в сугроб и застряла. Я позвонила подруге и сказала, что приехать не получится. А она спросила, медленно и аккуратно: «Почему твоя мама не попросит соседей толкнуть машину?»

Но родители никогда не разговаривали с соседями; все равно, как если бы ни души на километры вокруг. Слишком сложно было объяснять, почему мне не прервать это молчание, так что я сказала подруге, что никого из соседей нет дома.

В те дни, когда обещали снегопад, мы с самого утра настраивали приемник в часах на бостонскую радиостанцию. Если снегопад начинался вовремя и с нужной силой, техника не успевала его убрать.

Государственные и частные школы называли в алфавитном порядке по округам. Абингтон. Андовер. Актон. Когда диктор доходил до буквы «М», я прислушивалась, иногда даже прикрыв глаза – был только один шанс услышать. Где-то там скребут снег металлической лопатой. Уэйтли. Уэйтсфилд. Уэстборо. И диктор продолжал так, будто Уэйтсфилд ничего для него не значит. Франклин. Фреймингем. Фритаун. Добрался до Эверетта – значит, заканчивает.

В холодные дни снег оседал пылью. В теплые – снежинки склеивались и падали хлопьями. Иногда школу отменяли из-за снега, а он таял к полудню.

Мы все знали, что десять миллиметров дождя равны ста миллиметрам снега, но это все примерно, ведь снег ложится на разные поверхности.

Я помню металлический запах в воздухе перед снегопадом. Бледную голубизну снега ясным утром. Как он падает тихо, будто выдох. Как присыпает самые холодные дни – когда не растаять – и скрипит под ботинками. Как, белый и мокрый, скрипит на зубах и плавится прозрачным в тепле рта.

Букеты ледяных осадков неповторимы. Снежинка – это не просто замороженная вода: она несет в себе кусочек неба. И голубоватые градины на вкус совсем не как белые, потому что вбирают в себя воздух с разной высоты.

Мы ели сосульки не потому что вкусно, а потому что сосулька – это та простейшая вещь, которую нельзя купить. Мы ели их назло всем, кто говорил, что это дурно и грязно. Все мы за жизнь съедаем немало грязи.

Выходи замуж за того, кто полюбит тебя больше, чем ты его, говорила моя прабабушка моей бабушке, и та послушалась.

А когда эта дама, моя прабабушка, состарилась, дети отправили ее в ортодоксальный еврейский дом престарелых для женщин. Однажды к ней заглянул старший сын и сказал, что должен кое-что рассказать. А она ответила: «С Эйбом что-то?» Как знала. Ее возлюбленный супруг умер. И каким-то образом она это поняла.

Такая у нас в семье была история великой любви.

Мои предки переехали в Америку самое раннее в конце девятнадцатого века, меньше чем за сто лет до моего рождения. Разве можно назвать это историей. История – это Кэботы и Лоуэллы, пилигримы и индейцы.

Покинув свою историческую родину, мамины прабабушка с прадедушкой открыли ателье в Бостоне – там на фасаде золотыми буквами была выведена их фамилия. У них родилось одиннадцать детей, и младший, мой прадед, разорил семейное дело дотла. Его сыновья росли в бедности, а вот их кузены – нет. Мама говорила, что у моего прадеда было много приятельниц – на них и ушли деньги.

Мама с одобрением отзывалась о тех двоюродных, тетях и дядях, которых я никогда не видела. Особенно о своем дяде Роджере. Большой человек. И богатый.

Жену дяди Роджера, свою тетю Роуз, мама терпеть не могла. За что? Ей сделали операцию на желудке, и, когда мы с бабушкой зашли к ней в палату, она сказала людям рядом: «А это мои бедные родственники».

Мама всегда об этом помнила. Да, она жила не в роскоши, как тетя Роуз или дядя Роджер, но и не так уж бедно, чтобы ее называли бедной. Я прилежно запоминала все имена и положение каждого на шкале аристократичности.

Каждый раз, когда семья собиралась вместе, мама потом говорила, что тетя Роуз была с ней груба. Что дядя Роджер – самодовольный итальянец из новообращенных. Мой отец тоже итальянец, но не еврей. Он собирался принять иудаизм, но для этого им с мамой нужно было вместе ходить на занятия в храм, и, когда он лучше нее написал тест, мама сказала, что не хочет больше.

По маминой линии у всех были длинные черные жесткие волосы и европейские носы. Я завидовала их родовому сходству. Папину маму я видела только пару раз, но никого больше с его стороны не знала, потому что, по словам мамы, они не любят евреев.

Когда я спросила у мамы, почему она так не любит свекровь, она отвела взгляд и сказала: «Она пригласила нас в гости, а потом пришел священник». Из истории еврейского народа мама знала только, что христиане евреев ненавидят, и