Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Здорово, – восхитился Митя.

– Почище твоих сапог, – подхватил Сашка, забирая пряжку и пряча её в карман.

Сашка у матери один. Отец погиб в финскую. Она работает уборщицей на консервном заводе. А Сашка живёт вольной жизнью.

Правда, при одном условии: когда мать возвращается, он должен быть дома. И беда будет, если этого не случится. Ремень в её руке хлещет неслабо. Но, впрочем, хлещет она не со зла, а для воспитания. Сашка это понимает, и обида на мать у него быстро проходит.

Сейчас Сашка торопится. И похлопывая себя по карману, чтоб убедиться, что пряжка на месте, сказал, глядя на Митьку свысока:

– Пошли со мной.

– Куда? – поинтересовался Митька.

– Немца смотреть.

– Живого?

– Настоящего.

Митька хотел отпроситься у матери, но Сашка ждать не станет. А одному искать немца в большом городе невозможно.

Это Сашка знает, где, что лежит ничьё и как это ничьё взять, где, что происходит и оказывается там первым. Вот и сейчас в Митьке возникло непреодолимое желание увидеть немца.

И если поторопиться и бежать бегом, то можно увидеть не только немца, но и вернуться домой так, что мама не успеет заметить.

Поэтому он поменял планы и помчался за Сашкой. От быстрого бега задохнулись оба и остановились. Но сосед, вытянув руку, крикнул:

– Смотри, немец.

Митя смотрел и не видел немца. Он подумал, что Сашка шутит. Но на всякий случай спросил:

– Где, где?

– Да вот же.

Митя посмотрел, куда указывал сосед. Но увидел двух солдат: одного с винтовкой в руках, другой даже без ремня и небритый.

– Где? – ещё раз спросил Митька.

– Ну, небритый же…

Митя удивился. Фашист должен иметь облик зверя или коричневой чумы, как на плакатах или карикатурах в газетах. А тут обычный человек.

И Митя смотрел и никак не мог понять, почему немцы воевали с ними. Что им Митя плохого сделал, или отец, или мать. Что им надо от них?

Домой вернулся быстро, мать не заметила. Сашка куда-то исчез. Есть у него такая нехорошая черта. Помолчит, оглянешься, а его и след простыл. Поэтому дружба у них и не клеилась.

Митина мама жалеет Сашку. Поэтому часто зазывает обедать. Он не отказывается. Ему можно, он же сосед.

В благодарность Сашка иногда притаскивает дыню или арбуз. Где он берёт, никто не знает, да и Митькина мама не спрашивает.

И сегодня к обеду Сашка оказался у них дома.

И пока они ели, мама сказала:

– Сходите за сахаром.

Сашке такая новость не в радость, стоять на одном месте час или два он не мог. У него шило в одном месте, так про него все говорят.

Но взяв по чистой наволочке под сахар, бумажный кулёк может запросто порваться, Сашка пошел с Митькой в центр. Там стоит киоск, где по талонам дают сахар.

Передовая дышала, и от этого пыль, не оседая, висела над ней. Поднималась ли она тысячами сапог, разорвавшимся ли снарядом, или колонной танков, или грузовиков.

Пыль… Пыль… Она напоминала об оторванности от дома и нагоняла тоску. Бездомность угнетала.

Раньше бы любой радовался бесконечной смене пейзажей и новым впечатлениям, но теперь, теперь хотелось успокоенности и домашнего тепла. Да где этого дождёшься. Война. Война кругом. Всех всколыхнула.

Иван Зайцев с силой вонзал лопату в задонскую землю, за лето высохшую и потому окаменелую. Там, под коркой, она влажная и копать будет легко. А пока долбишь её, долбишь, рук не чуешь. И всё так медленно. И бросить бы к чёрту…

И вдруг лопата, почувствовав влагу, скользит в глубину, и работа идёт споро.

Влажная, выброшенная наверх глина блестит на солнце, как снег. И не заметить её немецкие самолёты не могут. А значит, на окопы посыплются бомбы. И хоть вою и шуму от них больше, чем потерь, но после бомбёжки чувствуешь себя, как побитым.

Иван, добравшись до сырой земли, снял на три штыка и сказал сам себе:

– Баста, перекур.

Воткнул лопату в середину окопа, вытер пилоткой пот со лба, достал кисет. Долго слюнявил пересохшими губами газетную бумагу, свернув козью ножку, присел на корточки в недостроенном окопе и затянулся. Сладковатый дым пробирал до сердца.

Откуда-то сверху донёсся тонкий, как писк комара, звук. Через минуту он усилился, а через мгновение по небу медленно поползли тяжёлые бомбовозы.

Иван, как и все остальные, выглянув из окопа, прикинул, куда они: на город или по их души.

Самолёты разделились. Большая часть направилась на город, а немножко осталось над ними. Немецкие лётчики спешили, наверное, на обед, а потому бомбили не очень прицельно.

Слава богу, у них, кроме шума, ничего не вышло. Все остались живы. Иван посмотрел на степь, на удаляющиеся бомбовозы и сказал им вслед:

– Ровнее надо было. А то нарыли воронок, как бык нассал.

И погрозив пальцем удалявшимся самолётам, прокричал им вслед:

– Вот пожалуюсь вашему фюреру, он вас научит правильно бомбить! Сукины дети…

В его словах была доля правды. Если бы воронки от бомб оказались на одной линии, то их можно было бы использовать под окопы. И копать пришлось бы гораздо меньше.

Но немцы видно не слышали его слова. Поплевав на ладони, Иван продолжил работу. Через пару часов соединились с соседом справа, а ещё через полчаса с Семёном. Копать, если честно, никому не охота. Но жизнь, а точнее война, шуток не понимает. В мелком окопе ни от самолёта, ни от танка не укроешься. А потому копали на совесть.

Иван, присев на корточки рядом с соседями перекурить в очередной раз, и кивая на вырытый окоп, и похлопывая ладонью по стенкам, шутил:

– Как отцу родному сделал. Всё на совесть. Сто лет простоит, не оплывёт, не рассыплется.

Сладкий дымок потянулся по окопу. А Иван продолжал:

– Вот роешь, роешь. Спина не разгибается, а всё роешь. Только обустроился, только собрался пожить. Нет. Собирай манатки и дуй в другое место. И снова-здорово. Сколько я за этот год земли перевернул, страшно сказать. На всю жизнь накопался, думал, на войне легко будет: пострелял, каши поел – и лежи, отдыхай. Ан нет. Тут только и узнаешь, почём фунт лиха.

Все понимали, что пока Иван не выговорится, не успокоится:

– Вот дома какое-никакое дело сделаешь, а стоишь и любуешься. А тут вроде и дело нужное – окопы, а сердце не радуется. Почему так?

Никто не ответил, да и слушали Ивана вполуха, а он гнул своё:

– Потому что делаем не для жизни, а для